Комната, в которую он, наконец, прокрался, поражала богатой отделкой, однако не она бросилась в глаза вору, а человек, сидящий в высоком кресле и заботливо прикрытый по пояс меховой полстью, край которой нервно теребили иссохшие изжелта-розовые руки.

– Зачем пришёл? – сверчком просвистел Ордони, сбивая Андреотти с настроя.

Но что ему жалкий старик и его глупые вопросы?

– За алмазом пришёл!

– А-а, – сказал старик, показав провал рта. – Но его невозможно украсть! Многие пытались… И я вот всегда сижу…

Непонятно, что содержалось в словах или в интонации старого аристократа, но Андреотти почувствовал себя уязвлённым и обиженным.

– Я, – сказал он, цедя воздух сквозь зубы, чтобы не закричать на это подобие, оставшееся от человека, на эту мумию, на эту… – Я абсолютный вор и могу украсть невозможное. Прежде пытались украсть бриллиант, а я украду!

– Ну-ну, – промямлил обладатель драгоценного камня. Всё может быть. Но в жизни невозможного для воровства больше, чем того, что можно украсть. Воздух, звёзды, утро… Да мало ли что… Так что ты можешь, абсолютный вор? Ни-че-го! Даже годы мои тебе не по плечу. Сможешь украсть мои годы?.. Червь ты, а не абсолютный вор! Сор и прах ты, а возомнил себя выше естества.

«Неужели он прав, неужели он прав?!» – задохнулся Андреотти.

– Ах ты, старая вонючка! – вскипела в нём кровь. Его затрясло от бешенства. – Вот твои годы! Вот! Они уже у меня! Они…

Он застыл от пронзительной боли в позвоночнике, затем его словно кто-то ткнул в пах, а другой ударил в печень, обожгло лёгкие, а ослабевшие колени подогнулись.

Андреотти упал. Годы обворованного Ордони набросились на абсолютного вора ничем не сдерживаемой хищной стаей, поражая органы, мозг, нервы, кровеносную систему.

И он умер, не приняв и двух третей украденных лет, каждый из которых когда-то приносил почти столетнему Ордони гран изменений, готовил его к предстоящей боли, к расставанию с возможностями. Старец сжился с ними, притерпелся и не мыслил своё существование вне их.

А Андреотти… Молодая и здоровая психика его, не готовая к восприятию обвала лет, рухнула под их бременем. Он даже не осознал прелести мгновенно прожитой жизни, а лишь ощутил пронзительную боль и туман смерти.

Манипулятор под бдительным наблюдением приборов и операторов ловко выхватывал макмы из-под автомата, переносил их, следуя защитному полю, к месту сборки и тут же вставлял в гнёзда заглубителя времени. Медленно разворачиваясь массивным жерлом, заглубитель времени глотал макмы и от мощности принимаемой энергии наливался розово-оранжевым цветом, готовый прожечь временной канал в прошлое на такую глубину, которой ещё не знала история исследования времени.

Сигнал тревоги застал операторов, рутинно привыкших верить технике, врасплох: последний макм выскочил из автомата на микросекунду раньше под нестандартным углом. Манипулятор среагировал и как будто зафиксировал его в зажимах, понёс, но уронил. Макм, блеснув синим отливом, канул вниз, неожиданно пробил резервную защиту, развернулся и разрядил энергию в прошлое. Где-то там, в толще времени произошёл сдвиг в последовательности событий на девяносто две секунды – так отсчитали приборы, так отметили операторы. Аварийный просчёт и событийный поиск показали практически нулевые последствия: сдвиг по площади захватил чуть больше гектара, а временные рамки его – чуть более чем шестидесятилетний период, хотя и могли доставить некоторые неудобства случайно оказавшимся в нём людям, однако явно исключали взаимовлияние судеб, что бы там не произошло.

Осень уже осторожно прикоснулась к многоцветью лета своей жёлтой рукой, выделила самых слабых, опробовала на них ещё не мертвящую, но и не живительную, а равнодушно холодную силу. И на время отступила, затаилась, чтобы начать правильную осаду лета.

К вечеру – солнце стояло ещё высоко – августовская жара резко спала, люди оживились, вдыхая посвежевший воздух, и по случаю воскресного дня вышли на широкую улицу, пройтись, посмотреть, как вышли на прогулку другие, покрасоваться самим.

Из дома с резными наличниками и высокой под шифером крышей вывалилась весёлая компания молодых людей, обвешанная , с гитарой. В хорошем их настроении чувствовалось широкое раздолье раскованности, склонность к дерзости и стремление развлечься. Гулявшие по улице люди не с опаской, но с некоторым предубеждением посматривали на молодёжь – ребят рослых, сытых сильных и независимых в своём не то чтобы высокомерии или сознании безнаказанности. А, возможно, лишь в чувстве локтя товарища, который, как казалось каждому, за него в огонь и воду, только скажи он, подай знак или просто пожелай…