заранее, выключить его, а во время набора высоты до исходной точки

следующего режима записать показания секундомера и вернуть стрелку в нулевое

положение.

Сегодня едва ли не все, что делали полвека назад наблюдатели-экспериментаторы, выполняет самопишущая, а иногда даже передающая текущие

значения измеряемых параметров на землю аппаратура. Тем не менее

наблюдатели на борту всех испытуемых летательных аппаратов, где можно

выкроить место для них, по сей день сохранились: самописцы самописцами, а

живой человеческий глаз и тем более толковая человеческая голова — это всегда

невредно.

Но вернемся к моему примечательному дебюту в роли наблюдателя.

Сам я, как летчик, ко дню этого полета еще только начинал самостоятельно

летать на «Р-пятом». Поэтому, помню, ощущение полета на скоростной по тому

времени машине — мелкий зуд обшивки, металлический звон работающих

моторов, непривычно широкий, «балконный» обзор из носовой кабины, стремительное перемещение по циферблату стрелки высотомера, даже

непривычное поведение самолета при попадании в возмущенные слои воздуха —

резкое вздрагивание вместо раскачки с крыла на крыло — полностью захватило

меня.Не успел я оглянуться, как исходная высота начала первого режима была

набрана, шум моторов стих, и самолет плавно заскользил вниз. В переговорном

аппарате раздалась отрывистая команда Рыбко:

— Есть режим!

Я, как было детально продумано еще на земле, впился глазами в высотомер, начал щелкать секундомером, писать в планшет, снова щелкать, опять писать —

словом, включился в работу.

К концу полета я был мокрым как мышь, но преисполнен горделивого

сознания, что ничего не пропустил, все успел и, следовательно, успешно

справился с первым в своей жизни — пусть пока в качестве наблюдателя —

летно-испытательным заданием.

65

Однако на земле меня ожидало горькое разочарование. Мои замеры никак не

согласовывались ни с записями Качанова, ни с элементарным здравым смыслом.

На пикировании скорость снижения получилась у меня меньшей, чем на

планировании, экспериментальные же точки на графике не выстраивались в

плавную линию, а являли собой картину, напоминавшую звездное небо.

Детальный анализ возможных причин столь загадочного поведения этих упрямых

точек привел в конце концов к весьма конфузному для меня результату: оказалось, что я просто-напросто.. не завел секундомер. Его предыдущий завод

был уже на последнем издыхании, но не кончился полностью. Поэтому злодей

секундомер, будучи включен, не оставался на нуле — это я уж как-нибудь

заметил бы!— а лениво плелся, то останавливаясь, то вновь отсчитывая секунды, и, естественно, показывал совсем не то, что следовало.

Горделивого сознания успешного начала испытательной работы как не

бывало.

В довершение всего Коля Рыбко, а за ним и все желающие (таковых

оказалось гораздо больше, чем хотелось бы) приступили к развернутому анализу

как моей деятельности в данном конкретном полете, так и вообще тех жалких

перспектив в жизни, которые, по их глубокому убеждению, только и могли

оставаться у такого вконец скомпрометировавшего себя человека, как я.

И лишь Чернавский, не выдержав моего убитого вида, изрек:

— Ничего, Маркуша. Это тебе же на пользу. Помни, что подначка — вторая

политпроработка!

Не знаю, как насчет политпроработки (существовала тогда и такая «форма

работы»), но в одном Чернавский был прав: на пользу вся эта история мне, безусловно, пошла.

Мне довелось еще немало полетать наблюдателем, и я усвоил благодаря

этому ряд приемов и привычек, очень пригодившихся мне впоследствии, когда я

начал работать летчиком-испытателем. Я научился заранее, на земле, продумывать во всех подробностях план предстоящей работы в воздухе, привык

тщательно проверять перед вылетом измерительную аппаратуру, наконец, обеспечил себе в будущем неизмен-66

ное полное взаимопонимание со своими наблюдателями, в шкуре которых в свое

время побывал сам.

* * *

Шли месяцы. У меня постепенно создавалась репутация более или менее

надежного наблюдателя. Успешно подвигалась вперед летная тренировка. Были