некоторым неодобрением: он полагал, что Твардовский должен походить

внешностью на Василия Теркина, вернее на то, каким был Теркин в его, бортмеханика, представлении. Но тут уж я ничего поделать не мог.

Мы познакомились, сели в самолет и двинулись в путь.

Бои на 3-м Белорусском в те дни шли очень жаркие. Советская Армия

вламывалась в Восточную Пруссию. Три в лишним года все мы, от мала до

велика, жили желанием перенести войну в «логово врага». Теперь это желание

осуществлялось; тяжело, ценой немалой крови и великого боевого труда нашей

армии, но осуществлялось!

И конечно, как только мало-мальски позволяла погода (осень в том году была

довольно хмурая), упорные бои возникали не только на земле, но и в воздухе.

Над зыбкой, переменчивой, рывками ползущей на запад линией фронта работали

штурмовики, фронтовые бомбардировщики, истребители. Отдельные мелкие

группы наиболее опытных летчиков — «охотников» — рыскали по тылам, самостоятельно выискивая атакуя подходящие цели. Они-то и интересовали нас

сейчас больше всего.

Дело в том, что наш тихоходный невооруженный самолет как раз

представлял собой такую идеально подходящую для фашистских «охотников»

цель. И мы были сугубо заинтересованы в том, чтобы избежать сколько-нибудь

близкого знакомства с ними. Хорошо, если бы вражеские истребители вообще не

заметили нас. В крайнем же случае, если они все-таки на нас наткнутся, надо

было создать им как можно более неудобные условия для атаки.

150 Обоим этим требованиям лучше всего отвечал бреющий полет — вплотную

над поверхностью многочисленных озер и болот или над самыми верхушками

дремучих литовских лесов. И заметить сверху летящий у самой земли самолет

труднее, и для того, чтобы атаковать его, остается не полная сфера, как в небе, а

одна лишь верхняя ее половина; соответственно уменьшаются по крайней мере

вдвое и шансы на успех атаки — это не так уж мало!.

Нигде скорость полета не ощущается так, как на бреющем!

Этому есть точное научное объяснение: оказывается, человек субъективно

судит о скорости своего движения не столько по линейному, сколько по угловому

перемещению окружающих предметов.

Поэтому даже на современном сверхзвуковом самолете, летящем со

скоростью полторы, две и более тысяч километров в час, летчик физически

ощущает эту скорость, разве если по дороге попадется какая-нибудь случайная

облачная верхушка. «Случайная» потому, что на высотах, на которых

выполняются сверхзвуковые полеты, и облачность-то бывает не часто.

А вот на бреющем полете, даже при весьма скромной скорости, которую

развивал наш Ще-2, набегающая под самолет земля сливается в сплошную

пелену, Управлять машиной приходится точно, без баловства: случайное

снижение хотя бы на несколько метров, которое на другой высоте осталось бы

просто незамеченным, здесь грозит последствиями непоправимыми! На бреющем

полете летчик воочию убеждается — иногда с удивлением, а порой и с

раздражением, — какая она, в сущности, неровная, поверхность нашей планеты: лес сменяется озером, озеро — болотом, болото — снова лесом. То возникает

какой-то пригорок, то овраг, то отдельно растущее, но тоже не вполне

безразличное для нас дерево. Повинуясь мягким движениям штурвала, самолет

летит по сложной волнистой траектории, педантично повторяющей капризы

рельефа местности.

Но опасность ткнуться в какое-нибудь наземное препятствие не была для нас

единственной. Существовали еще фашистские истребители, из-за которых, в

сущности, мы и избрали такую, почти нулевую высоту полета. Поэтому, полностью занявшись пилоти-151

рованием, я поручил сидевшему рядом со мной механику Дмитрию Павловичу

Сергееву во все глаза следить за небом и немедленно докладывать обо всем

существенном, что он там узрит.

Так мы и двинулись- курсом на восток.

Через полчаса полета я послал механика взглянуть, как там себя чувствует

наш пассажир. Вернувшись, он довольным голосом доложил:

— Спит. Я его, чтоб не замерз, укрыл чехлами от моторов.

От этого сообщения мне стало нехорошо. Моторные чехлы за время