Один самолет с очень длинным и тонким фюзеляжем фигурировал у нас под

наименованием «анаконда» — его появление на аэродроме совпало с

демонстрацией в московских кинотеатрах занимательного фильма об охоте за

этой огромной змеей в дебрях Южной Америки. Впрочем, в ходе испытаний

«анаконды» поначалу не все было вполне гладко, так что полученное ею

прозвище вполне отвечало не одной только внешности.

А наш «птеродактиль» назывался так скорее всего по>, причине кажущейся

архаичности своих очертаний. В последние предвоенные годы мы уже прочно

привыкли к гладким, благородным, зализанным формам самолетов, а из нашей

трехколески во все стороны торчали всякие стойки, подкосы и растяжки, необходимые для того, чтобы от полета к полету изменять взаимное

расположение колес шасси и в конце концов найти наилучшее из всех

возможных.

По ходу испытаний приходилось выполнять немало заданий сугубо

экзотических: от посадок без выравнивания — своеобразного утыкания в землю с

полной вертикальной скоростью снижения до перескакиваний на разбеге и

пробеге через бревно, положенное на полосе, с целью спровоцировать — а затем, конечно, детально исследовать — вибрации типа «шимми», которым в некоторых

случаях подвержено носовое колесо трехколесного шасси.

Но все самые необычные номера были уже проделаны, когда в один

прекрасный вечер мы полетели на нашей трехколеске по одному из последних

оставшихся заданий. Наблюдателем в кормовой кабине был на этот раз сам

конструктор машины — И. П. Толстых.

Первые полеты «птеродактиля» неизменно привлекали внимание широкого

контингента зрителей и болельщиков. Но всякая новинка быстро приедается: на

158

смену ей в изобилии приходят следующие. И в этот вечер наш взлет никем уже

не воспринимался как сенсация.

Взлетев и набрав по прямой метров двести высоты, я посмотрел влево.

Воздушное пространство со стороны предполагаемого разворота было свободно.

Убедившись в этом, я, как положено, чуть-чуть прижал самолет — опустил

немного его нос, чтобы получить нужный в развороте избыток скорости.

Внезапно что-то черное мелькнуло в поле моего зрения. В ту же секунду

раздался резкий, как при взрыве, звук. От сильного — прямо в лоб — удара

помутилось сознание. Наверное, я пришел в себя очень быстро — не позднее чем

через несколько секунд, иначе вряд ли успел бы выпутаться из создавшегося

положения, столь же малоприятного, сколь и необычного.

* * *

Во всяком случае, открыв глаза, я увидел окружавший меня мир в розовом

свете — к сожалению, не в переносном (что в те времена считалось

заслуживающим всяческого поощрения), а в самом прямом, буквальном смысле

этого выражения. И заливной луг, раскинувшийся по соседству с нашим

аэродромом, и извивающаяся речка, и даже плывущий по ней пароход виделись

мне будто сквозь очки с розовым светофильтром. Голова болела так, словно по

ней долго колотили чем-то тяжелым. А прямо в лицо била плотная холодная

струя встречного воздуха, врывавшаяся в кабину сквозь вдребезги разбитое

переднее стекло (автомобилисты называют его «ветровым», и тут-то я понял, насколько безукоризненно точен этот термин). Впрочем, этой холодной струе я

должен быть до конца дней своих глубоко благодарен — без нее вряд ли столь

своевременно вернулось бы ко мне сознание.

Среди осколков, еще державшихся по краям переплета кабины, был зажат

какой-то странный темный предмет неопределенной формы, от которого все

время отлетали клочья, неуклонно ударявшие меня по голове (больше им, впрочем, и деваться было некуда).

Не сразу сообразил я, что этот таинственный предмет — убитая при

столкновении с самолетом птица.

159 Не сразу потому, что поначалу было не до нее: все мое внимание привлекли

иные — гораздо более важные в тот момент — обстоятельства: самолет под

довольно крутым углом, опустив нос, шел к земле. До нее оставались уже

немногие десятки метров. По-видимому, потеряв от удара сознание, я грудью

навалился на штурвал и таким образом невольно перевел машину в режим