Случись это во время захода на посадку, и катастрофа была бы неизбежна.

Другой наш товарищ — один из лучших, если не лучший мастер фигурного

пилотажа из всех, которых я когда-либо знал, — Виктор Леонидович Расторгуев

— работал однажды в испытательной зоне, когда погода на аэродроме внезапно

стала резко ухудшаться. Штормовое предупреждение метеослужбы поступило

руководителю полетов в руки, когда он уже мог собственными глазами видеть

мутные валы тумана, подбиравшегося к летному полю из «гнилого угла» — с

юго-запада.

Если бы в воздухе был бомбардировщик, транспортный или пассажирский

самолет, решение было бы несложным: направить его на запасной аэродром, и

дело с концом. Но в зоне работал истребитель, причем работал уже долго, —

задание было почти выполнено, и на полет до запасного аэродрома горючего

явно не хватало.

Короче говоря, когда получивший приказание немедленно идти на посадку

летчик оказался над аэродромом, он ничего, кроме сплошной пелены тумана, из

которого торчали лишь три радиомачты да верхушки нескольких особенно

высоких деревьев, увидеть не смог.

На всякий случай (когда дело плохо, самые последовательные материалисты

склонны надеяться на чудо) с земли по радио был задан вопрос:

— Как с горючим?

— На пять-семь минут.

Этот естественный ответ заставил руководителя полетов передать летчику

единственно возможную в подобной ситуации команду;

148 — Набрать три тысячи метров. Выключить зажигание, перекрыть

бензомагистраль и покидать машину.

Покидать машину! Легко сказать — бросить совершенно исправный, целый, ничем не провинившийся самолет!. Но делать было нечего. Расторгуев развернул

самолет в сторону пустынных лугов и бросил последний невеселый взгляд на

аэродром, вернее, на тот участок туманной пелены, под которым он должен был

находиться.

И вдруг — вот оно, то самое чудо! — из-за реки медленно полз большой

разрыв в тумане! Он был еще в добром полукилометре от аэродрома, но

неуклонно приближался к нему.

Теперь весь вопрос был в том, что случится раньше: кончится горючее или

откроется хотя бы кусочек аэродрома для посадки. Прошла долгая, полновесная

минута, еще более продолжительная вторая, и, наконец, спасительный разрыв

лениво вполз на аэродром! Виктор потом говорил, что он бросился в этот разрыв, как ястреб на цыпленка. Буквально через несколько секунд после приземления

самолет, еще на пробеге, врезался в туман. А после остановки летчику пришлось

выключить мотор и вместо заруливания на стоянку долго «аукать», чтобы

навести на себя людей, — настолько непроницаем был этот туман. Так он и

продержался еще несколько часов без единого разрыва. Казалось, будто мгла

нарочно расступилась, чтобы пропустить беспомощно носившийся над нею

самолет, а приняв его, немедленно сомкнулась еще плотнее, чем раньше.

* * *

Не мог пожаловаться на отсутствие везения, когда оно позарез необходимо, и

я сам, причем далеко не в одном лишь описанном случае с очень вовремя

развалившемся мотором на «Ла-пятом».

Осенью сорок четвертого года я летел с 3-го Белорусского фронта в Москву.

Накануне вылета я зашел в Каунасе в редакцию фронтовой газеты к работавшему

там писателю (в то время военному журналисту) М. Р. Слободскому.

Узнав, что я лечу в Москву, он после положенной порции завистливых

стонов, охов и вздохов вспомнил:

149 — Да! У нас собирается на несколько дней в Москву Твардовский. Возьмите

его с собой — он на этом сэкономит по крайней мере трое суток.

Возражений с моей стороны, конечно, не последовало: лететь предстояло на

двухмоторном транспортном Ще-2, в котором выкроить место еще для одного

человека было нетрудно.

На следующее утро к нашей стоявшей в углу аэродрома машине подъехал

редакционный «виллис», из которого вылез поэт А. Т. Твардовский, выглядевший в своей подполковничьей форме заправским кадровым военным.

Правда, последнее обстоятельство было отмечено моим бортмехаником с