Пастор недолго колебался. Вспомнив, очевидно, что в свое время нередко прибегал к клевете, чтобы заслужить благосклонность жандармского начальства, Тилтинь, решил, что всевышний простит ему этот грех, как прощал прежние.

— Берзин всей душой любит Латвию, — продолжал пастор после минутного раздумья, — и во имя этой святой любви готов изменить большевикам.

— Вы твердо в этом уверены? — спросил Релинский, бросив косой взгляд на пастора.

— Абсолютно! В разговоре со мной он сказал, — Тилтинь продолжал импровизировать, — что готов с оружием в руках отстаивать свободную Латвию.

— Понятно! — перебил его Релинский. — А вы не спрашивали Берзина, как к этой идее относятся его подчиненные? Может быть, он создал в дивизионе группу националистически настроенных стрелков?

— К сожалению, наша беседа была очень краткой и я не успел… Поверьте, — пастор приложил обе ладони к груди, — я рассказал вам все, что знаю.

— Хорошо, хорошо. Теперь последний вопрос: кому вы должны были передать эти сведения?

— Полковнику Бриедису, конечно. — Пастор сделал вид, что не подозревает, кого имеет в виду Релинский.

— Не прикидывайтесь простачком, пастор Тилтинь. Я требую ясного ответа на свой вопрос: с кем вы должны были встретиться в этом дачном поселке?

— Но я не знаю! Честное слово! Адвокат Грамматиков…

— Значит, не хотите отвечать? — зловеще произнес Релинский. — В таком случае я отвечу за вас.

— Право же, я не знаю…

— Вы должны были встретиться здесь с Борисом Викторовичем Савинковым. Отвечайте, да или нет? Да или нет?

Лишь бы не слышать этих звонких да или нет! Лишь бы не слышать! Пастор съежился, тело его будто переломило пополам. Невидящим взором он уткнулся в пол и ждал — сейчас Релинский возьмет тяжелое пресс-папье со стола и начнет его бить по голове. Бить, бить, бить! Он даже почувствовал глухие удары в затылке. «Господь всемогущий и всевидящий! — начал он шептать привычные слова молитвы. — Помоги рабу твоему в столь тяжелый час! Услышь меня, господи!»

— Что вы там шепчете, пастор? — услышал он будто издалека голос Релинского. — Говорите громче!

— Я молюсь, господин следователь, — глухо выдавил из себя Тилтинь. — Клянусь всевышним, я не знаю, с кем должен… должен был встретиться здесь.

— Клятвопреступление — тяжкий грех, пастор Тилтинь! По канонам лютеранской церкви оно карается жестоко. Вы помните об этом?

Пастор еще ниже склонил голову. Он старался не слышать этого скрипучего, с издевкой голоса.

— Сейчас я докажу, что вы прекрасно знали, к кому шли.

Следователь встал, не спеша подошел к двери и, открыв ее, позвал:

— Борис Викторович! Пожалуйста! Мы ждем вас! — возвратившись назад, Релинский рассмеялся, увидев, как пастор тупо смотрит то на дверь, то на него. — Не ожидали такого оборота дела, а? Сейчас вы получите возможность сообщить припасенные вами сведения Савинкову.

— Са… са… ввв… — пастор выпучил глаза.

Он совсем потерял способность о чем-нибудь думать, когда увидел в дверях сияющего улыбкой Савинкова. Пастор верил и не верил собственным глазам. «Неужели он арестован? Как и я! — мелькнуло в голове. — Но где охрана? И потом — эта обворожительная улыбка!»

Вконец растерявшийся пастор не сообразил даже подняться с кресла, когда Борис Викторович протянул ему руку.

— Рад с вами познакомиться, господин Тилтинь, — начал Савинков. — Простите нам эту небольшую комедию, разыгранную с вашим участием. Константин Георгиевич, — наставительно обратился он к мнимому следователю, — я должен побранить вас. Вы злоупотребили долготерпением нашего друга. Так нельзя! Друзьями надо дорожить, не так ли, ваше преподобие? — Борис Викторович положил руку на плечо пастора, заглянул ему в глаза.

Пастор молчал. Поняв, что оказался в. глупейшем положении, он не знал, как себя вести с этими людьми. «Кажется, я не наговорил ничего лишнего», — мелькнула спасительная мысль.

Между тем Савинков распахнул дверцы шкафа, достал бутылку, рюмки, вазочку с конфетами.

— Сейчас самое время поднять дух нашего дорогого падре. Не так ли, Константин Георгиевич?

— О, да! — Рейли взглянул смеющимися глазами на Тилтиня и проникновенным голосом сказал. — Пастор заслуживает самых высоких похвал. Он держал себя в «Чека» как истинный патриот.

— Зачем? Зачем вы… — пастор не договорил. Слезы потекли из его глаз.

— Константин Георгиевич! — сочувственно произнес Савинков. — До чего вы довели человека! Выпейте, падре, вам станет легче, — он протянул Тилтиню рюмку. — Коньяк лечит всякие раны. Знаю это по себе. Выпейте же, падре.

«Падре, падре! Какой я тебе падре! — неожиданно разозлился Тилтинь. — Вычитал где-то это слово и щеголяет, не понимая разницы между пастором и падре». Вслух эту мысль пастор, разумеется, не высказал ни сейчас, ни позже, хотя Борис Викторович продолжал его так называть.