— Нет! Нет! Я и не подумаю жаловаться! — заверил пастор.

— Вот и чудненько! — Релинский взглянул на часы. — Сейчас почти девять вечера. Ровно через два часа сюда прибудем мой начальник — очень ответственный и суровый товарищ. К его приходу мы должны покончить с нашим делом. Покончить в ту или иную сторону. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Не совсем. Потому что не знаю, в чем меня обвиняют.

— Хорошо. Буду с вами до конца откровенен. Мы знаем о вас все. Или почти все. Если вы нам поможете до конца раскрыть контрреволюционную деятельность так называемого «Латышского национального центра!», если…

— Но я ничего не знаю! — воскликнул Тилтинь. — Почти не знаю!

— Если назовете своих сообщников, — не слушая его, продолжал Релинский, — подробно обрисуете свою работу, то мы гарантируем вам свободу. В пределах разумного, конечно. Но если вздумаете отпираться, то, — голос Релинского налился металлом, и пастору стало не по себе, — то нам придется привести в исполнение приговор.

— Приговор? Какой приговор? — похолодел пастор.

— Смертный, разумеется, — равнодушно ответил следователь. — Вы будете расстреляны в саду этого дома.

— Мне? Смерть? За что?

— Спокойно, гражданин Тилтинь, без истерик! Мы ведь взрослые люди. Солдаты! Выпейте воды и хорошенько обдумайте все, что я сказал. — Релинский встал, налил стакан воды и протянул его пастору. — Даю вам две минуты на размышление.

«Что я должен ему сказать? — лихорадочно размышлял пастор. — Что он знает и чего не знает? О, дева Мария! Вот так ситуация! Сообщники? Гоппер, Бриедис… Чекистам они и без меня известны. Других я не знаю. Листовки? Их пачками доставляют на Лубянку. А вдруг они знают о моей работе в охранке? О Берзине? Вот! О нем они наверняка не знают! Свеженький материал!»

— Моя деятельность в «Латышском национальном центре» ограничена скромной должностью письмоводителя, — начал пастор, стараясь руками унять дрожь в коленях. — Кроме полковника Гоппера и полковника Бриедиса, я никого не знаю. Честное слово! От меня все скрывают.

— Вы не внушаете им доверия?

— Нет, я бы этого не сказал. Видите ли, наш центр находится в стадии формирования. И поэтому…

— А что вы скажете о распространяемых центром листовках? Кажется, вы автор некоторых из них? j

— Да, то есть нет, конечно. Я их пишу… точнее редактирую… Материалы дают мне Гоппер или Бриедир.

— Понятно. Вы, если так можно выразиться, являетесь интерпретатором чужих идей?

— Вот, вот! — обрадовался пастор. — Вы правильно сказали.

— Допустим. По вашим словам выходит, что никакими другими делами центра вы не занимаетесь? Только пишете листовки?

— Точно так!

— Тогда зачем же вы оказались здесь, на этой маленькой станции? Решили подышать свежим воздухом? Или, может быть, завели романчик с какой-нибудь молочницей?

— Что вы, гражданин следователь! — покраснел пастор. — При моем сане…

— Ах да, я забыл! Вы же священник! Впрочем и святым отцам не чужды утехи любви. Не так ли?

— Только не мне!

— Ну хорошо, хорошо! Не будем тревожить вашу целомудренность. Итак, вы совершили экскурсию в Подмосковье, чтобы подышать свежим воздухом, отречься, так сказать, от дел земных?

— Вовсе нет! Я ехал сюда по специальному заданию.

— Ага! Это уже интересно. Рассказывайте!

Пастор добросовестно описал перипетии сегодняшнего дня. К его удивлению, Релинский слушал не очень внимательно. Но когда речь зашла о предполагаемой встрече Тилтиня с каким-то высокопоставленным лицом, пастор на всякий случай не назвал фамилию Савинкова. Константин Георгиевич насторожился.

— К кому вы ехали и с какой целью? — в голосе следователя опять послышались металлические нотки.

— Я уже говорил, что не знаю. Адвокат Грамматиков должен был проводить меня к кому-то для доклада.

— Для доклада? О чем? Говорите все!

— Я и не собираюсь что-либо скрывать. Надеюсь, чтобы правильно поймете всю важность моего сообщения и сочтете возможным…

— Да, да! — перебил его Релинский. — Гарантирую вам жизнь! Говорите!

Тилтинь рассказал, что, по сведениям, имеющимся у национального центра, бывший прапорщик 4-го Видземского полка Эдуард Берзин недоволен большевистской властью и готов сотрудничать с центром.

— Откуда поступили эти сведения? — спросил Релинский.

— Не знаю. Так мне сказал полковник Бриедис.

— Вы виделись с Берзиным?

— Да, пару дней назад.

— Какое же впечатление он на вас произвел?

— Очень порядочного и честного человека. Впрочем таким я его знал и по прежним временам.

— Он большевик?

— Нет, беспартийный.

— И он действительно готов перейти на сторону центра?

— Как вам сказать? Он недоволен гарнизонной службой, — пастор замялся, не зная, как ему характеризовать Берзина. — «Назвать его верным сторонником большевиков, чего доброго, у этих чекистов имеются противоположные сведения о Берзине. Тогда получится, что он, Тилтинь, лжет следователю, а это будет иметь весьма и весьма неприятные последствия… С другой стороны, выставить Берзина предателем, значит, оклеветать честного человека и не где-нибудь, а в Чека. Если они вздумают проверить мои показания… Господи! Как быть? Почему ты взвалил, о господи, на мои слабые плечи такой груз?»