В середине стола расположился громадный пряничный дом – копия гостиницы и спа.

Клара наклонилась и заглянула в отделанную мармеладом дверь.

– Ты что там ищешь? – спросила Рут.

– Твою ушедшую юность, – сказала Клара, разогнувшись.

– Там ты ее не найдешь, – парировала Рут, поднимая свою вазу.

За окном Даниель утешал Флоранс, которая с отвращением смотрела на свою обуглившуюся и дымящуюся пастилку маршмеллоу на прутике.

Оноре, глядя на других мальчишек, сунул свой прутик с пастилкой в самое пламя, словно дракона заколол. Угольки взорвались искорками, улетевшими в ночное небо.

Зора стояла в сторонке. Ей не грозила опасность обжечься, ее пастилке маршмеллоу – подгореть. Но, с другой стороны, первая лишалась возможности согреться и зарумяниться, вторая – стать теплой и восхитительно хрустящей. Арман смотрел, как Даниель подошел к своей младшей дочери, опустился перед ней на колени в снег и что-то зашептал, подбадривая, уговаривая ее, хотя и не подталкивая к огню.

Зора сделала осторожный шажок вперед. Потом второй.

Смелая девочка, подумал ее дед. Арман знал страх перед первым шагом. А еще он был уверен, что именно первый шаг служит ключом к полноценной жизни. Хитрость не обязательно состояла в том, чтобы прогнать страх, а в том, чтобы обрести больше отваги. И Зора отважилась на это. А еще ей повезло с отцом, который знал различие между «взять на ручки» и «помочь идти».

– Где тупица? – спросила Рут.

– Дома. Скоро придет с Идолой, – сказал Арман.

Все давно уже смирились с эвфемизмом, которым Рут наградила Жана Ги. И сам Жан Ги смирился или, по крайней мере, привык к нему.

– Я не видела Идолу два дня, – заявила Рут. – Она уже начала говорить?

– Нет пока, – ответила Рейн-Мари. – И бога ради, мы не хотим, чтобы повторилось фиаско Оноре.

Рут прыснула, на ее лице не было ни малейшего раскаяния. Это она научила мальчика его первому и все еще самому любимому слову.

– Я тут ни при чем. – Рут обвиняюще посмотрела на утку, которую держала на руках.

– Фак, фак, фак, – выдала Роза, предприняв малоэффективную попытку защиты.

– А Стивен? – как бы невзначай поинтересовалась Рут. – Он придет?

– Вы, кажется, покраснели? – заметила Рейн-Мари.

– Она не умеет краснеть, – сказал Габри. – Чтобы краснеть, нужно иметь кровь в венах. – Он кивнул на виски. – Если она когда-нибудь засмущается, то щеки у нее станут как позолоченные.

– Кажется, это называется желтухой, – хмыкнула Клара.

– Мне показалось, тут упоминали мое имя? – Стивен медленно шел к ним по переполненной гостиной, расчищая с помощью трости путь перед собой – так, как его научила Рут.

– Привет, «желтуха», – сказала Рут.

– Привет, «отказавшая печенка»! – Стивен расцеловал ее в обе щеки. – И фак-фак-фак тебе, – бросил он Розе, которая пялилась на него чуть ли не восторженно.

Редкие утки способны на такое.

Люди вокруг вели разговоры, а Арман снова посмотрел в окно на сияющие лица, яркие глаза, устремленные на костер… Могло показаться, что он видит картинку начала времен.

Первобытную и древнюю. Новый год, рассвет нового дня.

Арман часто заходил в маленькую часовню на холме. Чаще не на церковную службу, а чтобы просто посидеть в тишине. И почти всегда встречал там Рут. Притулившись на своем обычном месте, она писала что-то в тетради. А иногда прямо на сиденье скамьи. Она сидела под витражным окном с изображением троих деревенских мальчишек, которые уходили на Великую войну – уходили, чтобы никогда не вернуться.

На стене висела полированная доска с непростительно длинным списком имен вроде Томми, Бобби или Жака. Ниже начертано: «Они были нашими детьми».

«И когда мы снова встретимся, прощенные и простившие…» – вспомнил Арман строчку из выдающегося стихотворения Рут, глядя на детей вокруг костра.

Он знал: нашим детям многое придется прощать. «…Не будет ли тогда, как прежде, слишком поздно?»

– О чем ты думаешь? – спросила Рейн-Мари, заметив затуманившийся взгляд мужа.

– Вообще-то, я вспоминал ваше стихотворение о прощении, – сказал он Рут. – Вы видели когда-нибудь Эбигейл Робинсон?

– Эту сумасшедшую? – Рут пожала плечами и повернулась к Стивену. – Если она сумеет настоять на своем, нас обоих усыпят.

– Может, она не такая уж и сумасшедшая, – тихо заметил Габри, обращаясь к своему партнеру Оливье.

– Бог ты мой, – сказал кто-то в толпе. – Глазам своим не верю!

Арман обернулся – посмотреть, чему там не верят чьи-то глаза.

Гостиная погрузилась в молчание. Даже дети перестали вопить и носиться, замерли, не донеся пряничных человечков до рта. Они тоже уставились на широкую лестницу, ведущую наверх из холла.

Хания поднялась до середины лестницы. И там остановилась. Застыла. Пока все взгляды в гостиной не обратились к ней.