Козьи тропы безликому Ганьке ни в жизнь не поддались бы, но до Тенёты он и пешком доберется. Жаль, наузных сапог-скороходов у него нет, ну да и пес с ними. С бродячим цирком он не в пример больше верст покрывал.

Кистени у него с собой, на еду и постой он всегда своими выступлениями заработать может. Стаи оголодавших диких оборотней волкодавы знатно проредили, а с запретом на распитие целебных вод новых не появлялось. Бешеные мимо Ганьки пройдут и не заметят, не почуяв от безликого угрозы. Да самое страшное, что с ним может случиться – это Могильник, будь он неладен!

В подлесок Ганька ступил без опаски. Тут пару верст срезать можно, а там уж и Тракт покажется. Прошлогодней листвы в подлеске было немного, на влажной траве разъезжались ноги. Ганька пробирался почти на ощупь от тощих березок к молодым дубам. Не бурелом, но пару раз он все равно от души треснулся лбом о ветви.

Над головой тоскливо, на одной ноте завывал ветер, как скучающий по хозяевам пес. Стонали под ним кроны, где-то ухала сова. Вскоре к ней присоединилась кукушка, и на горизонте забрезжила заря. Вызолотила брюхи туч, верхушки деревьев и ласково пригрела правую щеку.

Идти стало гораздо веселей. Ганька почесал нос, на котором ближе к лету ярче становились веснушки. И с улыбкой рухнул лицом в прелые листья. Из шеи у него торчал пропитанный дурманом дротик.

Очнулся утром. Того же дня или другого – не угадаешь. В нос ударила тяжелая мускусная звериная вонь. Перед глазами плыли и качались стальные прутья.

Из огня да в полымя.

Дергаться и выдавать, что очнулся, Ганька не торопился. Едва пошевелившись, мысленно высказал пару ласковых похитителям. Он был связан по рукам и ногам. Кистеней и заветного мешка со скоморошьим скарбом за спиной не было.

Кое-как проморгавшись от дурмана, Ганька осторожно огляделся, повращав глазами. Он лежал на боку в клетке, устланной соломой. Смердела она тошнотворно, не только звериной шерстью.

Вокруг вздымался бор корабельных сосен. Стройные ряды рыжих стволов и зеленых игольчатых крон на их верхушках, сквозь которые косыми лучами просвечивало золотое рассветное солнце. Пахло хвоей и смолой.

За стальными прутьями в четверть пяди толщиной виднелись кибитки на колесах, умело размалеванные зелено-бурыми разводами. В лесу сразу и не приметишь. Клетка с Ганькой тоже стояла не на земле, а на телеге. Не к добру.

Догадки подтвердились, стоило увидеть другие такие же клетки. С животными. Медведями, тиграми и львами. У Ганьки кишки свернулись узлом, будто его сызнова ранил выворотень. Он думал, что цирк Укротителя – это выдумка.

Звериные цирки были запрещены еще во времена Полозецкого царства. Насилие над дикими животными было признано унижением всех оборотней, для каждого из которых внутренний дикий зверь – гордость. Дрессура стала считаться надругательством и равнением хищников с домашним скотом.

В древности еще были боевые арены, где оборотни в полнолуние выходили сражаться с дикими животными, но потом и их искоренили. Желаешь доказать свое превосходством над царями природы? Тогда сам обращайся в зверя, дичай и иди сражаться на равных!

Посему узнать о живом Укротителе было страшно. Устои и обычаи предков перестают что-либо значить. Эдак народ скатится к прежним смутным временам.

– Нашли еще одного? – раздался вдруг до боли знакомый мужской голос.

Был бы у Ганьки внутренний зверь, шерсть на загривке встала бы дыбом.

– Все, как ты велел, барин! – угодливо тявкнул ему в ответ другой голос. Высокий, звонкий, будто бы детский.

Перед клеткой замаячил невысокий, с Ганьку ростом, барханец в шальварах и кафтане с разрезами по бокам, из которых выглядывали рукояти кривых сабель. У него была смуглая рожа и светло-рыжие, песочные волосы, неровно обрезанные до плеч. Косая челка которых скрывала черные, как у жука, глаза. На шее у него болталась резная свистулька. По виду, вербная. И, судя по вязи наузов, зело древняя.

Поначалу барханец почудился ребенком, но взгляд черных глаз, как и глубокие морщины, прорезающие лицо, были совсем не детскими. Фенек. Только эти пустынные лисицы до старости щенками выглядят. Самые злобные и подлые среди яломишт.

– Безликий, – барханец оскалился, обнажив полную пасть мелких острых клыков. Вовсе не звериных. Человеческих, попросту заточенных. Барханец тоже был безликим. – Мордой чтоб ни волколак, ни яломишт, ни рыба, ни мясо. И окрасом не пойми кто.

Ганька кое-как села, связанная, закачавшись болванчиком, и уставилась в пустоту. От переживаний позабыв, кем для сохранности должна претворяться.