Вздох у Гармалы получился тоскливым. Почти скулеж. Ганька поняла все без слов. Хотела узнать, кем был бы ее внутренний зверь, не родись она безликой? Вот, знай теперь на здоровье. На золотом блюдечке с голубой каемочкой, можно сказать, знание преподнесли. Жуй-жуй, глотай, только не подавись!

– Теперь ты меня убьешь?

Вместо ответа Гармала безошибочно отвесил ей по лбу звучный щелбан. И вдруг положил ладонь на воротник ее заплатанного кафтана, под которым ключицы сходились. Прищурил бельма глаз, незряче глядя поверх ее головы, и озадаченно вопросил:

– А свисток где?

– А на что он мне? – изумилась Ганька, подходя к Укротителю и сдергивая с его шеи дырявую вербную палочку. – Он же не свистит, сломался, видать, от старости.

Лицо у Гармалы застыло скорбной маской, будто он оплакивал почивший Ганькин умишко. Велев ей забраться на крышу цирковой кибитки, он вихрем прошелся по кругу внутри телег, распахивая клетки с животными, и в мгновение ока оказался рядом с ней, наверху. Заткнул уши пальцами, невольно втянув голову в плечи, и выдохнул:

– Свисти!

Ганька дунула от души, аж щеки раздулись. И снова ничего не услышала. Зато звери вдруг дружно дали деру прочь, в лес. Даже Гармала дернулся, будто тоже желал оказаться как можно дальше… от чего, побери его ламя?!

– Не думал я, что остались еще такие свистки, – признался волкодав, отнимая руки от кровоточащих ушей. – Их со Свержением Полозов возбранили, вместе с цирками Укротителей. Раскопали их что ли в каких курганах?

Должно быть, недоумение и нетерпение Ганьки можно было пощупать, потому как Гармала пояснил:

– Они создают звук, недоступный и безопасный для людского слуха, но болезненный для звериного.

– И ты отдаешь его мне?! – от изумления Ганька разинула рот. Он вот так запросто дарит ей оружие против даже него самого?!

– Я им воспользоваться всяко не смогу, – Гармала скупо улыбнулся. – Как и все оборотни, окромя безликих. А тебе сгодится.

Какой же он все-таки чудной. Шагая за ним на козью тропу, она оглянулась на опустевший цирк Укротителя, вспомнив последние слова барханца. И споткнулась.

«Вёх», вот что он пытался сказать! Трава ведь такая есть! Не мох, не веха, а Вёх! Но вёх это же… да нет! Быть того не может!

Второй весенний месяц,

ветхая неделя

Барханное княжество,

город-на-костях

В трещинах на сероватом сланцевом потолке мерещились причудливые узоры. Вот волк, на Луну воющий. Там очертания башен Одинокого острога, что в вулкане на севере Огнедышащих гор стоит. А этот, точнехонько над Червой, похож на раззявленную пасть йеленя.

Она фыркнула и перевернулась на живот, потянувшись и поправив задравшуюся до бедер рубаху. Узкие нары под ней угрожающе скрипнули, но Черва уже поняла, что они ее попросту запугивают. На деле деревянная скамья была прочной, а скрипела для стращания узников.

Поелику все в темнице князей Полозов нарочно служило, дабы ломать дух и силу воли, а не тело.

Скрипящие при любом движении нары. Визжащие петли дверей. Кое-где выломанные прутья решетки, одаривающие узника надеждой на побег. Обреченный на провал, вестимо. Дерганная, тревожная пляска пламени одинокого факела, не столь освещающего темницу, сколь делающего тени резче, глубже и темнее. Глыба низкого, потрескавшегося потолка, раздавливающая одним осознанием о числе камня над головой.

Черве здесь нравилось.

Она во время выучки в опричнине пару зимних месяцев в казармах ночевала. Так вот те стылые, влажные бревенчатые клети были куда как неуютней этих теплых, сухих темниц.

Паче того, только здесь Черва впервые сумела себя почувствовать сущей кисейной барышней, млеющей от безделья. В отчем доме она не могла себе его позволить. Скука – привилегия баловней судьбы. Черве порой зверски хотелось заскучать, чтоб хоть чуть-чуть уподобиться сверстницам, обласканным родителями, да времени никак не находилось. Посему сейчас она искренне блаженствовала от долгожданного ничегонеделанья.

В отличие от Бронца. Беовульфа, запертого в соседней клети, она была лишена возможности лицезреть, но слышала непрестанно. Он мерил босыми ногами темницу, согнувшись в три погибели. Обстукивал пудовыми кулачищами каменные своды. Зубодробительно точил медвежьи когти об решетку. И иной раз отпускал крепкое словцо в адрес «этих шакалов, закапывающих голову в песок при всякой опасности».

Под «шакалами» при этом он разумел не барханских сторожевых псов, сиречь грозных янычаров шакалов-волколаков, отконвоировавших их в темницу под полозецкими палатами в городе-на-костях. Он имел в виду самих князей Полозов, прознавших, что Бронец в Барханное княжество прибыл, дабы их в заговоре против троебожия уличить, и пленивших его без суда и следствия. Это поистине было вопиющим нарушением правил приличия и гостеприимства.