За пространными думами Ганька добрел до покоев Гармалы. Руки-ноги чесались повыделывать кренделя, но сейчас он изображал заурядного мальчика на побегушках. От эдакого вынужденного застоя Ганька изнывал и чах.

Хотя быть может причина грусти-печали в регулах. Они вынуждали мазаться мужицким зельем чаще и гуще, чтоб отбить кровяной дух. Чудо еще, что идут они на новолуния, когда у оборотней звериное чутье напрочь отбивает. Но все равно приходилось затыкаться тряпьем и ходить враскорячку. Тяжко быть девкой, никому не пожелаешь!

Княжий терем опустел и стал еще мрачнее. Гости разъехались по своим княжествам, закрывать границы, города и веси, чтоб не дать пробраться бешеным. Остались лишь Серыси, готовить свадебку.

Простого люда тоже поубавилось. Кого загрызли, кто в домах заперся, боясь нос на улицу казать. А среди оставшихся каждый пятый был в наузе-наморднике. Жуть какое угнетающее зрелище.

Как-то незаметно факелы в сенях сменились лучинками, а окрики – шепотками. Зараженные хоть и промывались щелоком, а все одно от яркого света и громких звуков раздражались. Вот и перестраивался привычный уклад.

Ганьке тут и допрежь было душно, но нынче и вовсе невмоготу. И с каждым днем он все сильней скучал по просторам бродячей жизни. Посему, как только Гармала вплотную занялся поисками пропавших людей, Ганька с готовностью напросился к нему в помощники. Так и из терема сбегал, и за волкодавом следил.

Не успел Ганька постучать, а из-за двери донеслось дозволение войти. Слух у Гармалы был и впрямь отменный. Ганька его застал собирающимся и споро подлетел на подмогу, подавая плащ, посох и сумку.

Ганька уже знал, что Гармала и сам ловко в быту справляется. Как тот пояснял, попросту для каждой вещи свое место отводит и его запоминает. Оттого в покоях его завсегда был порядок.

– Вызнал я вчера, что вы просили, – похвастался Ганька, еле удержавшись от привычного вежливого обращения.

Гармала строго-настрого запрещал кликать его «сударем», «барином» и «хозяином». Чудной.

– Шустро, – скупо похвалил волкодав, вытряхивая из-под плаща волосы. Длинные. Рыжие. Белые на концах.

А сон не в руку ли был, случаем? Ганька задумчиво вытянул губы трубочкой и поделился:

– Окрест трактира искать надо. Ну, который «Брехливый хмелевар», что у каждого города на Тракте. Там пары заезжих недосчитались. Теперь-то видите какой я дюже полезный? Возьмете меня с собой?

– Не вижу, – Гармала печально обернулся.

– Ой! – Ганька поперхнулся, бухнулся на колени, осеняя себя треуглунами, и крамольно заголосил. – Ой, не вели казнить, вели миловать!

На скудном на эмоции лице волкодава расцвела скупая улыбка. Ему нравилось подлавливать людей на таких вот оговорках. Подленькая потеха, но веселая. Ганька скоморохом тоже к словам цеплялся, хихикая над попытками его жертв выкрутиться из его смысловых ловушек.

Наконец Гармала вздохнул и нехотя мотнул головой, позволяя-таки сопроводить его. Вышел, стуча посохом, сунул руку в поясную суму и задумчиво принялся крутить в тонких пальцах три кубика игральных костей.

– Чего советуют? – полюбопытствовал Ганька.

Ведунам он не верил. Насмотрелся в цирке на этих шарлатанов, что через линии на ладонях, стеклянные шары, колоды карт или, вот, игральные кости, будущее предсказывали. Но про Могильника судачили, что он и впрямь слепыми глазами в будущее зрит.

– Советуют не распахивать душу перед незнакомцами, – с полуулыбкой откликнулся Гармала, а Ганька поежился.

А вдруг он всамделишный пророк? И знает, что Ганьку подослали следить за ним? Потому так легко и согласился его с собой взять, чтоб прикопать под каким-нибудь кустом!

– А в Равноденствие что предсказывали? – невинно хлопнул глазами Ганька, дрожь в голосе выдавая за благоговение.

– Исполнение желаний, – пробормотал Гармала.

«Чьих?!» – так и просилось на язык, но Ганька сдержался. И на всякий случай отстал на пару шагов. Чтоб посохом было не дотянуться. Хотя опасности от волкодава по-прежнему не чуял. Напротив, рядом с ним было чудо как спокойно.

Они вышли в город. Следы побоища еще были заметны, но в глаза уже не бросались. Погоревшую купеческую слободу потихоньку отстраивали. Мостовую переложили. Тела убрали.

Но с городом произошло то же, что и княжьим теремом. Звуки стали глуше. Свет в окнах вечерами не горел, а еле тлел. Пахло кровью и травами. Болезнью. И треуглунов на перекрестках, помечающих захоронения заложных покойников, прибавилось.

Люди ходили татями, испуганно озираясь. Боялись встретить бешеных. Боялись встретить опричников. Боялись собственной тени.