И тот шнур-науз, дающий краткосрочную власть над чудищами. Одолен вспомнил, где и когда его уже видел. В Жальниках, в гробнице Царей-полозов, волхвов Горына-Триглава, когда только с Багулкой познакомился.

Сейчас в ней чуялась такая сила, что пронимала даже волхва Луноликой богини. Потому что она взаправду была сильней его. Сильней всех волхвов троебожия.

Ибо была волхвицей бога Солнца Горына-Триглава, повелевающей огнем, землей и ветром.

Первой со времен Свержения Полозов. Первой за последние полтысячелетия.

Второй весенний месяц,

младая неделя

Сумеречное княжество,

окрестности Тенёты

По лесу Ганька с Гармалой шатались, почитай, неделю кряду. Выискивали логово выворотня – зверя, что проклятием в человека обращен. Всю Тенёту трижды кругом обошли, раз за разом уходя все дальше в чащу. А в попадающихся по пути деревушках выспрашивали о странностях.

Ясен пень, первым делом все сообщали о замедленно, но все же расползающейся бешенице. Следом об одичавших. Наконец, хвалились, как подняли на вилы «рогатого», то бишь волхва, который, «сучий потрох», собирался под видом лекаря их еще чем-нибудь заразить.

Ганьке от этой простецкой, скорой на расправу решимости делалось не по себе. Эдак никаких хворей не понадобится, люди сами друг друга порешат. Взаправду, что ль, полозецкие происки? Сгубить врага его же руками – мысля вполне в духе хладнокровных гадов.

– Волков в округе развелось многовато, – озадаченно почесал репу староста очередной деревни. – Но мы на них облавы покуда не устраиваем. Авось то наши волколаки одичавшие? Жалко как-то, своих-то.

– Нападают? – Гармала подался вперед как хищник, почуявший добычу.

– Не, воют токмо, – отмахнулся староста, но тотчас задумался. – Хотя гончара нашего третий день не видать, он с какой-то девкой все в леса миловаться бегал. Может, и впрямь нападают?

Ганька перевел страдальческий взгляд на слепого волкодава, ожидая, когда тот начнет нудеть. И точно, Гармала жестом велел следовать за ним и на ходу принялся давать непрошенные пояснения:

– Не ведаю, волки то, али дикие волколаки. Но что одни, что другие нападали бы, будь они в обычной стае. Покуда снег не сойдет, у них самый голод. А раз не нападают, значит, слушаются кого-то разумного, с подавленными животными инстинктами. Кого-то, навроде человека. Только вот ни звери, ни одичавшие оборотни к человечьим приказам, даже поданным альфами, уже невосприимчивы.

– Ежели голодные стаи не нападают на всех подряд, как положено, значится, они покорны зверю с человеческими повадками. То бишь выворотню! – поспешно явил свою смекалку Ганька.

А то Гармала, покуда ему не докажешь, что понимаешь, о чем он занудствует, нудеть не прекратит. При этом во всем, что не касается волкодавского ремесла, ни одного лишнего словечка из него не вытянешь! Молчит, аки рыба об лед, так его растак! И как Ганьке его в ворожбе уличать, коли он ни одного неосторожного слова в простоте не говорит?

Отныне в деревнях они расспрашивали перво-наперво о волчьей стае. Да, отвечали им, взаправду бегают переярки по округе, воют ночами. Нет, не лютуют, даже скотину не дерут. Даром что кузнец (токарь, скорняк, шорник, мельник, пастух, пасечник и иже с ними, но непременно мужик) «пропал надысь».

Объединяло жертв одно. Все они уходили миловаться с какой-то чужачкой. Тут непременно следовала мудрость веков о том, что «от баб одни беды».

– Выворотень… девка? – уточнил Ганька, так и не сумев выдавить из себя совсем уж звериное определение «самка».

– Истину глаголишь, – задумчиво протянул Гармала.

Ганька в очередной раз задумался, в каком дремучем букваре волкодав выискал эдакое потешное выражение. В княжествах «говорили», а не «глаголили» уже при царях. Хотя «не сударь» Гуара мог того и не знать, чужестранец как-никак, с Заморских островов ведь. Но все равно чудно.

Они сидели в деревенской корчме, наворачивая мясо, тушеное в подливе с вареной картошкой. Вкусно – пальчики оближешь! Ганьке эдакая нехитрая кормежка нравилась куда больше изысков на столах в княжьих трапезных.

Ему вообще эта неделя прочесывания лесов с волкодавом нежданно стала милей двух лет службы в княжьих палатах. Соскучился он все-таки по просторам, по бездонному небу над головой, по трелям вернувшихся в родные края перелетных птиц и по журчанию оттаявших ручьев. По ночевкам в первых попавшихся корчмах за скоморошье выступление и общению с простым людом.

Даром что волкодав со своими назиданиями опостылел, хуже горькой редьки! А все потому, что однажды Гармала поинтересовался-таки, отчего Ганька к нему банным листом прилип, да в самое пекло лезет? А Ганька со страху, что его сейчас раскроют, не придумал ничего лучше, чем заявить, что он-де уже давно мечтает (ага, ночей не спит, глаз не смыкает) волкодавом заделаться.