Зачастую, в этих снах я то пытался отыскать и остановить брата в запутанных переходах катакомб, то убегал вместе с ним от неизвестной опасности, то безропотно умирал вместе с ним. Наутро же неизменно просыпался измученным, усталым и разбитым.

Курительные палочки делала по моему заказу одна из старшекурсниц Лутавы. Я, по ее словам, был ее дипломным проектом. Кажется, она выбрала темой что-то об опосредованном влиянии рун на эмоциональный контроль магов через ритуально заряженные травы. Даже не знаю, какие свойства трав или рун оказывали на мою психику успокаивающий эффект, но пристрастился я к этой заразе крепко. Да и аромат был на самом деле приятный.

Поздний этот обед прошел весело. Еля с заказом явилась минуты через три. Томатный суп, ало-золотистый, присыпанный сверху смесью белого сыра и зелени, соседствовал на блюде в ее руках со стопкой горячих еще тонюсеньких лепешек, а рядом на плоской тарелке истекал жирком большой кусок запеченной с травами баранины на ложе из зеленой чечевицы. Кувшин с горячим еще сбитнем Еля принесла в другой руке, балансируя блюдом над головами посетителей. Видя этот бесплатный аттракцион, я даже поразился ее выверенным движениям. И ведь ни капли не расплескала ни из пиалы с супом, ни из кувшина.

Кунжутные лепешки удались местному повару на славу. Поджаристые, пористые, по краю очень румяные, с прожженными краями, но светлые, практически белые, словно бы недопеченные в центре — именно такие, какие я любил в детстве. Оторвав кусок от верхнего хлебца, я закрыл глаза и вдохнул неповторимый аромат. Медленно свернув чапати трубочкой, макнул краешек в постный томатный суп, подцепил немного сыра и с наслаждением закинул чуть размокший хлеб в рот.

Еля осталась сидеть за столиком и с понимающей улыбкой наблюдала за удовольствием, которое проступало на моем лице. Не думаю, что она сама хоть раз покидала общину, но разного люда повидала достаточно, так что вполне могла понимать чувства вернувшегося на родину. Глупый этот прокол встряхнул меня и выветрил из головы остатки ностальгической мечтательности.

— Очень вкусный у вас хлеб пекут… — кивнул я на лепешки, наблюдая за реакцией девчонки. — Я такого нигде не пробовал.

— Ты его неправильно ешь, — пожала плечами Еля, подхватила сверху лепешку, свернула ровным треугольником, словно ковшиком зачерпнула острый соус, и поднесла к моим губам. — Вот так правильно. А потом заедай супом.

Я чуть отвел ее руку от своих губ, отрицательно качнул головой.

— Ешь сама. Не люблю чересчур острое.

Девушка все поняла правильно и, кажется, нисколько не обиделась. Сжевала лепешку, и остаток обеда кормила меня байками из нелегкой жизни подавальщицы. Парочку героев полуправдивых ее рассказов я знал в детстве и юности, отчего истории казались еще более забавными. Суп был давно съеден, баранина с чечевицей приятной тяжестью опустились в желудок, от лепешек вовсе остался лишь горьковатый аромат, а шустрая родственница Венкеласа все подливала мне сбитня из кувшина, который начинал казаться бездонным. Однако усталость все же взяла вверх над моим разморенным сытным обедом телом. Выложив на стол серебряник, я благодарно кивнул Еле и поднялся на ноги.

Хозяин трактира тут же нарисовался рядом, оттеснив внучку в сторону, чем еще больше заставил себя уважать, смахнул со стола оговоренную плату и указал в сторону лестницы.

— Пойдем-ка наверх, исав. Покажу тебе комнату.

В этот раз ароматный дымок не помог. Сон утянул меня куда-то глубоко-глубоко, обдав тревогой, страхом и безнадежностью. Сначала вокруг была тьма. Тьма тяжелая, мрачная, безмолвная, и от этого совершенно непроглядная. Затем она стала очень медленно рассеиваться, редеть, открывая пейзаж, который я ни разу не видел в реальности, но так часто — в своих снах, что за долгие годы успел изучить до мельчайших деталей.

Вход в подземный лабиринт располагался среди пыльной выгоревшей степи в окружении желто-соломенной травы и побелевших, потрескавшихся от времени обломков разрушенных строений. Обитый железными полосами деревянный люк полностью скрылся под разросшейся полынью и тимьяном. Я, как и много раз прежде, потянул вверх проржавевшее местами кольцо люка, под которым начинались тёмные, ведущие вниз ступени. Столь же привычно я щелкнул пальцами, вызывая в памяти нужную руну и зажигая над плечом крупный зеленоватый светлячок.

За изгибом лестницы ступени стали гораздо круче. Наконец, спуск закончился. Лестница вывела в округлый зал с пятью проходами, расходящимися в стороны подобно лучам. Арочные проемы, над каждым из которых в камне были выбиты стилизованные изображения каких-то животных, были мне давно знакомы, но во сне я выбирал почему-то один и тот же путь: налево, во второй от центра проем, над которым с каждым моим шагом все ярче разгорался знак в виде маленького, но вполне узнаваемого дракона. Вдоль коридора через каждые десять шагов висели потухшие факела в ржавых кольцах. Особой надобности в них не было, магия давала мне вполне достаточно света, но я каждый раз задумывался о том, в какой же древности был вырублен этот проход, если его не оборудовали даже давно вошедшими в обиход осветительными шарами.

В тоннеле — каменном и сухом — всегда было странно сумрачно, словно за очередным поворотом горел один из факелов. Впрочем, источников света я ни разу так не увидел, хотя коридор петлял и извивался столь причудливо, что я мог просто до них не дойти. Путь мой раз за разом, сон за сном, всегда завершался в одном и том же месте. У третьей развилки, прямо за открытой для меня поднятой вверх шипастой решеткой с крупными квадратными ячеями, сквозь которые вполне мог пролезть какой-нибудь щуплый ребенок. Сразу за ней колыхалось, будто размеренно дышало, чернильно-туманное марево. Черный как сажа сгусток овеществленной магии, стена кромешной тьмы, иметь дела с которой мне совершенно не хотелось. Но сон на то и сон, что моего согласия никто не спрашивал. Каждый раз я шагал в это марево, от которого за версту несло смертью и тленом, попадал в очередной зал, после дрался и умирал, чтобы с криком проснуться в кровати, утирая со лба холодный пот и с трудом усмиряя бешено колотящееся сердце.