Часть накопленных сил Чангэ тратил на создание тысячелетних пилюль, полагая, что однажды они ему понадобятся. Он скрыл от всех, что ему известен рецепт. Не сделай он этого, они вряд ли ограничились бы изгнанием: кража тайных знаний каралась смертью.

Ингредиенты мира смертных были слабее небесных, так что это были не вполне небесные тысячелетние пилюли, но по меркам мира смертных они были едва ли не чудодейственными. Одну из них Чангэ измельчил и крупинками лечил людей деревни Синхэ от разных недугов.

Остальные он припрятал, и однажды они ему пригодятся, когда он отправится изгонять демона, а встретит своего племянника, Тайцзы Фэйциня. Но это будет ещё тысячу лет спустя.

За эти годы он мог бы выстроить настоящий храм, если бы принимал или требовал от людей приношения, но Чангэ по-прежнему жил в бывшей заброшенной хижине. Люди её латали, так что крыша не протекала, а стены выдерживали ветра и землетрясения.

Себе он отвёл самый дальний угол, перегородив его ширмами. Там он спал. Часть хижины, та, что с окном, была отведена под храм Речного бога: Чангэ поставил там небольшой алтарь, развесил талисманы, палочки благовоний всегда дымились в чашке, и он не забывал ставить новые, когда старые гасли. Всё остальное стихийно превратилось в его мастерскую, где он создавал снадобья и лечил больных.

Приношений от людей Чангэ не принимал, как и не брал денег за изгнание злых духов. Люди были не слишком довольны. Может, карму он себе и повышал, но не дело такому выдающемуся даочжану ходить в лохмотьях. Поэтому они едва ли не силой заставляли его брать у них одежду и сапоги, которые они специально для него покупали или изготовляли. С этим Чангэ пришлось смириться: они сказали, что если он не станет носить их одежду, то они пойдут и изорвут все свои одеяния, чтобы деревня соответствовала облику даоса, потому что им неловко ходить в приличной одежде, когда он кутается в лохмотья.

Приучить даоса к приличной еде деревенским так и не удалось: Чангэ не ел ничего, кроме риса и овощей, да и это ел неохотно, потому что к вкусу еды мира смертных так и не привык. Люди позаботились, чтобы рис у него был всегда: деревенские семьи поочерёдно оставляли миску риса в хижине и следили, чтобы даос её съедал, а не скармливал птицам или деревенской ребятне.

Люди были далеки от культивации и полагали, что если он не будет есть, то отощает и зачахнет, а нельзя допустить, чтобы их личный даос отощал и зачах! С миской риса они оставляли немного овощей или фруктов и чай. Вот чай Чангэ нравился, он пил его с удовольствием, хотя заваривали его деревенские не из чайных листьев, которые были дороги и им не по карману, а из трав и ягод.

Насколько Чангэ мог судить, Небеса его делами не интересовались. Он не чувствовал ни слежки, ни присутствия Высших сил.

Иногда к нему приходил Речной бог – поболтать, но говорили они не о происхождении Чангэ и не о том, что происходит в Небесном дворце, а о делах мира смертных.

Речного бога устраивали приношения, он гнал в реку Синхэ рыбу, и улов у деревенских рыбарей всегда был удачный. Иногда Речной бог приводил своих подручных, водных духов, чтобы Чангэ их подлечил: они любили резвиться в реке и часто ранились о камни. У Чангэ хватило ума не использовать при нём тысячелетние пилюли.

Несчастий на Синхэ он тоже, кажется, не навлекал. За все эти годы было лишь несколько наводнений и землетрясений, пару раз случалась засуха, но подобные явления нередки в мире смертных: это была сама стихия, а не небесные каверзы.

Чангэ иллюзий не питал. Он знал, что однажды брат о нём вспомнит. А покуда жил как мог.

Чангэ возвращался в Речной храм. Его заплечная котомка была полна целебных трав и кореньев: он встал засветло, делать сбор полагалось до восхода солнца, пока не высохла ночная роса. Травы он связывал пучками, чтобы подвесить их соцветиями вниз на верёвке у солнечной стороны хижины – сушиться; коренья нанизал на шнур, сплетённый из собственных волос. Он собрал ещё немного лесных ягод, чтобы высушить их и заваривать из них чай, и надрал сухого мха – им останавливают кровь. Он стал заправским аптекарем за это время.

Уже у опушки леса Чангэ услышал шипение дикого кота и пронзительные крики какой-то птицы. Дикие коты нередко разоряли птичьи гнёзда. Чангэ поспешил на выручку бедняжке.

Вообще-то вмешиваться в Круг жизни не полагалось, но Чангэ всегда спасал попавших в беду живых тварей.

Дикий кот пытался сожрать птицу: ухватил её за крылья лапами и вцепился зубами в птичью лапку. Чангэ поднял камень и бросил в дикого кота, камень стукнул хищника по уху, дикий кот выпустил из лап добычу, подпрыгнув от испуга на целый чжан и умчался в лес.

Чангэ осторожно поднял птицу с земли в ладонях. Левая лапка её была сломана, кость торчала острыми клыками. Крылья были помяты, но целы. Птица попыталась клюнуть Чангэ в палец, но он свёл ладони вместе и сказал:

– Не бойся. Я помогу тебе.

Он знал, что птицы, оказавшись в темноте, успокаиваются.

Чангэ принёс птицу в хижину, положил на стол и принялся размышлять, из чего сделать лубки для сломанной лапки. Птичка была крохотная, даже палочки для еды не годились. Он отыскал щепку и расщепил её на тоненькие лучинки. Вправив сломанную кость, Чангэ ювелирно зашил разорванную кожу на лапке птицы, используя собственный волос вместо нити, и наложил лубки. Птичка всё это время лежала, как мёртвая. Чангэ потрогал пальцем перья на её грудке. Слабая пульсация под перьями говорила, что птица жива.