Я машинально упираюсь в грудь Ивана ладонями, получается слабо и нелепо. И я сама, опутанная его руками, ощущаю свою неловкость и беспомощность все больше и больше.

Иван ведет себя, словно безумный, словно давным давно не видел женщину и сорвался от одного-единственного прикосновения…

И теперь не остановить его!

Меня чуть отпускает первоначальная оторопь и накрывает понимание того, что бороться я не смогу. Чисто физически не потяну сопротивление! Да такой медведь и не заметит…

Иван грубо держит, жадно, глубоко дышит, так, что у меня под ладонями широкая грудь ходуном ходит… И целует. Грязно, развратно, так меня никто никогда в жизни не целовал. Мои трепыхания – жалкие и, наверно, смешные, Иван совершенно не замечает, усиливая напор, скользя ладонями по спине, спускаясь на талию и возвращаясь обратно к шее, чтоб зарыться пальцами в волосы, еще больше подчинить, заставить делать то, что ему хочется.

Я не могу сопротивляться!

Неизвестно, чем бы это все закончилось, но неожиданный звон стекла заставляет Ивана замереть.

Я пользуюсь моментом, судорожно копошусь в его руках, пытаясь вырваться, и, в итоге, умудряюсь как-то вывернуться из грубых объятий.

Всклокоченная, напряженная и испуганная, сжимаю кулаки, гневно глядя на брата мужа и собираясь высказать ему все, что думаю о случившемся, но Иван не смотрит на меня.

Он неподвижно глядит на пол рядом с креслом Севы.

Я, торопливо запахнув на груди платье, которое Иван непонятным образом умудрился расстегнуть, быстро обхожу стол и ищу то, на что так пристально он уставился.

Бокал с шампанским.

Мой.

Тот самый, что я поставила, перед тем, как совершить роковую ошибку – поцеловать брата мужа.

Каким образом он упал? Я же ставила его чуть ли не на середину стола? Или на край? Не вспомнить…

В любом случае, землетрясения не было, если не считать того, что у меня в голове, и потому бокал никак не мог упасть, разве что, самостоятельно допрыгал до края и самоубился.

Значит… Сева?

Я кидаюсь к мужу, по-прежнему спокойно и безучастно смотрящему в свою тарелку:

– Сева! Сева, это ты стакан уронил? Да?

Он молчит, и я, на не схлынувших еще эмоциях, принимаюсь его тормошить, пытаясь добиться ответа.

– Сева! Сева, скажи что-нибудь! Это ты, ты, да? Да?

Молчание и безучастность мужа меня в этот раз словно с ума сводят, я все сильнее его дергаю, не замечая уже, что плачу навзрыд:

– Сева! Сева!

Его голова бессильно мотается от моих усилий, а я, видя их безрезультатность, только распаляюсь:

– Это же ты! Ты! Ты! Ты все видишь! Все понимаешь! Зачем ты так со мной? Зачем?

Тяжелые горячие ладони падают на плечи, отрывают меня силой от мужа, низкий голос гудит в макушку:

– Успокойся… Не он это… Это, наверно, я случайно сдвинул, когда… Не он… Ты же видишь, что он не понимает ничего…

Я, опомнившись, резко дергаю плечами, вырываясь из рук Ивана, отступаю в сторону, смотрю уже на него:

– А ты… Ты… Как ты?.. Как у тебя хватило совести? Он же твой брат!

Иван стоит, спокойно опустив тяжелые ладони по бокам, не делая попытки двинуться ко мне, подойти ближе, смотрит чуть напряженно. И молчит.

Это молчание меня просто выносит за грань. Сегодняшний вечер – квинтессенция боли, эмоций, безумия!

И я не могу себя сдержать, не могу контролировать происходящее со мной!

– Зачем ты это сделал? – шиплю я кошкой, отступая все дальше и дальше от него, – с ума сошел совсем?

– Наверно, – спокойно роняет Иван, – ты прости меня… Я… Не скажу, что не хотел… Просто не сдержался. Прости. Больше не повторится.

– Конечно, не повторится! – бросаю я, отворачиваясь, – потому что ты завтра съедешь отсюда.

Не оглядываясь, иду в сторону своей комнаты, и чуть вздрагиваю, когда в спину падает спокойное:

– Хорошо. С Новым годом, Алина.

Не отвечаю ничего, не поворачиваюсь, впрочем, мне и не требуется: вид его широкоплечей фигуры посреди комнаты, черный взгляд, оттененный мигающими огнями гирлянды, так и стоит перед глазами.

Навсегда отпечатывается на сетчатке.

В комнате, предварительно крепко закрыв дверь и страшно пожалев, что на ней нет замка, я валюсь на диван, закрываю глаза ладонями.