Шаг, другой, третий — это не я, а моё тело, оно движется, повинуясь безмолвному приказу, заложенному в него черной размытой тенью, выжившей на дне моей памяти.

— Торико… — почти благоговейно шепчет седовласый, глядя на меня, как на ожившую святыню. — Рув, ты же знаешь, я Лицей кончал много лет назад, нам рассказывали… она же…

Воздух, подвластный мне, не магии, а мне самой, обвивает его шею, словно невидимая веревка, и затягивается, сжимается, почти моментально, ломая позвонки. Почти не издав ни звука, кроме едва слышного влажного хруста, тело человека валится на землю, а я смотрю на него с ужасом, потому что я не хочу его смерти, но…

… но тот, кто приказывает внутри, сильнее.

Рув непонимающе переводит пустой ошеломлённый взгляд с приятеля на меня и обратно, туда, сюда, пока в нём не появляется понимание, он делает шаг к двери в стене дома, но не успевает. Несколько мгновений судорожно хватает ртом воздух, остервенело машет руками в воздухе, словно отгоняя невидимых мошек, а потом падает на колени и дальше валится ничком вниз, ударяясь лбом о землю. Я смотрю на содрогающееся тело, словно сминаемое невидимыми руками. И только когда прекращается даже мельчайшее движение, сковавшее меня оцепенение разом спадает. Отхожу дальше, дальше, спиной вперёд, словно опасаясь (или надеясь?), что мёртвые — они же мертвы?! — встанут и бросятся за мной. Но они не встают, не двигаются, лежат в пустом — пока что! — переулке, словно сломанные манекены из портняжных лавок. Отхожу, сначала медленно, а потом всё же заставляю себя отвернуться от убитых. Как могу, закрываю крыло обрывками плаща и стараюсь не сорваться на бег. И всё равно бегу, уже забыв про Лицей, про свои надежды, опасения, про всё на свете, кроме одного — Кристем. Мне нужен Кристем. Зачем я ушла от него, зачем?!

Я не знаю, каким чудом, каким образом в итоге я добираюсь до королевского дворца. Разумеется, дворец — не блоха на собаке, найти его даже в столице нетрудно, но ни к кому из людей я не обращаюсь, наоборот, отшатываюсь ото всех встречных. Уже темно, поздно, дворец высится впереди огромным светящимся окнами и фонарями черным коробом, исполинским светляком. Я стою у стены какого-то невысокого дома, по округлой обтекаемой форме крыши похожего на часовню безымянных богов, жмусь, словно побитая бродячая собака, высматривающая хозяина.

— Эй… — этот голос, я так хотела его услышать, что даже не вздрагиваю от неождиданности, оборачиваюсь, и вижу Кристема. Он стоит на дорожке перед центральными дворцовыми воротами, но увидев меня, прижавшуюся к стене, делает несколько столь же решительных, сколько и неуверенных из-за хромоты шагов ко мне, торопливо осматривает — вряд ли ему нравится моё перекошенное лицо, трясущиеся пальцы и порванная одежда. Кристем снимает плащ и укутывает меня, ведёт, прижимая к себе, внутрь дворцового парка мимо стоящих навытяжку молчаливых стражников.

Мы проходим внутрь, обнявшись, словно влюбленные, доходя до середины дороги, хозяин сворачивает в сторону и, оказавшись вдали от явких светильников и проходящих туда-сюда слуг и гостей замка, в тени голых, но ветвистых деревьев, порывисто обнимает, прижимая к себе.

— Святые боги, двадцать шесть, где ты была?!

Я поднимаю прижатое к его груди лицо и просто смотрю, не в силах сказать ничего внятного, ничего конкретного в своё оправдание, в объяснение собственных поступков. Сейчас всё произошедшее за день кажется мне невероятным бредом, моя невольная утренняя встреча с магом, бегство от него, Лицей, пожилая, смутно знакомая леди — преподавательница, стихийное буйство в зале, встреча с жутковатым Рувом, непонятное слово его знакомого, пригвоздившее меня к земле, смерть этих двоих… Нет, нет, нет, даже думать страшно обо всём этом.

Но сейчас я здесь, с хозяином. Всё хорошо. И он так ласково, успокаивающе гладит меня по руке, спине, крылу, перебирая перья, так нежно, что я ощущаю себя на мгновение единым целым — не изуродованной половинкой, а живой, настоящей, единой.

— Я подумал, что ты сбежала, двадцать шесть, — говорит Кристем, а я изумляюсь, потому что такая мысль ни разу даже не пришла мне в голову — хотя, безусловно, должна была. — Не бросай меня, ладно? Пожалуйста…

И эти его слова, невозможные, немыслимые, тоже изумляют.

— Надо бы придумать тебе имя, — хозяин запускает пальцы мне в волосы. — Как-то глупо звать тебя по номеру. Ты же одна у меня такая.

— А оно есть, — я так благодарна ему, что он ни о чём не расспрашивает, хотя бы сейчас, не ругается. — Меня зовут… то есть, называют, Кори.

"Кори Торико", — эти слова из похожих слогов отзываются, отражаются эхом внутри головы, но я гоню прочь болезненные чужие звуки, вместо того, чтобы вслушиваться в них, крепче прижимаюсь к Кристему.

— Кори, Кори, — он проводит подушечками больших пальцев по вискам, а потом мягко-мягко целует в лоб, в щёки, в шею словно собирая невидимые слезинки, разбежавшиеся по лицу. — Кори…

Это так сладко, тревожно и восхитительно, и в то же время так невыносимо больно от понимания непреодолимой пропасти между нами.

* * *

Тряска экипажа, везущего нас обратно в замок, наконец-то усыпляет меня — взбудораженное сознание никак не хочет успокаиваться, отрешаться от картин прожитого дня. Но и сонный морок не приносит покоя — мой треклятый сон повторяется снова, зачем, почему, я не хочу об этом думать, не хочу видеть! И мне никак не вырваться из цепкого видения, тем более, что находясь внутри, я не понимаю, конечно, что это сон. Но чувствую беспокойство, почти переходящее в панику.