Палец Нянюшки остановился над едва заметными бело-розовыми линиями, покрывающими заднюю часть предплечья Лёли. Лёля, как могла, прогнулась, чтобы рассмотреть тонкое, почти незаметное и вместе с тем не оставляющее сомнений свидетельство правдивости нянюшкиных слов. Она погладила гладкую кожу, не испытав никакого неудобства. Если когда-то здесь и была глубокая рана, боль от неё прошла очень и очень давно. Ерунда какая-то, из-за такой мелочи мальчика в грехе обвинять?

— Это сейчас тебе страдания твои мелочью кажутся, — правильно истолковала Нянюшка Лёлины действия и её вопросительный взгляд. — А когда на ребёнке любимом пятна кровавые поверх рукавчика белоснежного расплываются, кровь по пальчикам стекает, да на землю падает… А тут ещё и Догода не стерпел, платочек с куста сорвал, кровку тебе утереть пытался… Перепачкался он в своих слезах и твоей крови, ты от боли криком заходишься…

Лёля стиснула платок, который, оказывается, до сих пор держала в руках. Представила, как потрясённый мальчик прикладывал его к плечу её окровавленному, как плакал сам, боль её разделяя. Нашёлся ли в тот день роковой кто-то, кто утешил двоих детей перепуганных? Или так и остались они единственной поддержкой друг друга?

— Матушка твоя подбежала, Догоду оттолкнула, тебя в объятия сгребла. А мальчик-то бедный на травке лежит, даже слёзки не утирает, страшно ему, непонятно. И на мне грех, каюсь, хотела к нему податься, да стопор на меня нашёл, как батюшку твоего увидала. Спешил к вам, да так, что камни отскакивали от посоха его, коим он по земле бил. Верится мне, не сдержался бы он, ударил Догоду, не посмотрел бы, что тот ещё малец совсем, но будто молния серая между ними скользнула. Похвист пред отцом твоим стал, руки раскинул, брата младшего телом своим закрывая…

— Вот как… — шепнула Лёля. Одного ребёнка только пожалели взрослые, приголубили. А что же второй? Кто ему помог? — Ругался батюшка? — с трепетом спросила она, слишком хорошо представляя Сварога в гневе.

— Проклял отец твой Догоду, мальчика, добрее которого свет не видывал, как преступника какого-то, — всхлип снова прорвался сквозь, казалось бы, успокоившийся нянюшкин голос. — При свидетелях проклял, много тогда уже народу набежало. Сказал, что нет ходу в Правь тому, кто кровь божественную проливает, что не было ещё под сенью Царь-древа богоубийцы, да первый появился… А мы все слушали, и никто слова вопреки Сварогу-батюшке сказать не решался… Бедные Похвист и Догода, никто на их сторону не стал, одних оставили пред богом сильнейшим…

— Перестань, Нянюшка, сил моих слышать это больше нет! — Теперь и Леля не сдерживала слёз. Да если бы её в детстве позором таким облекли, убийцей обозвали не за что, не выдержало бы сердце её, ушла бы она к Роду, как пить дать, ушла! — Как батюшка мог так поступить с ребёнком беззащитным?! Не было злого помысла в деянии Догоды. Коль винить кого, так меня, за то, что заигралась, опасности не заметила! Почему же батюшка понять этого не смог? Где он сейчас, няня, где Догода? Жив ли, здоров? Увидеть его хочу, повиниться пред ним! Сказать, что зла не держу, что другом снова хочу его называть!

— Золотко моё, и я больше жизни хочу в глазки его взглянуть хоть разок. Прощения просить, что не заступилась, старая, что так и оставила на земле холодной за Похвистом дрожащим прятаться. Малые же они, боялись батюшки твоего, но вместе держались. Да и не было у них здесь никого больше, гости ведь. Дед их, Стрибог, в Явь тогда ушёл… Мальчиков немедля до врат сопроводили, в Явь выставили и запретили Догоде проклятому даже думать в Правь возвращаться. Конечно, не стерпел Стрибог такого с внуками обращения, вместо друга врагом отцу твоему сделался. Даже радовался, когда тебя с сёстрами Скипер-Змей в Навь забрал, не позволил войску своему к Перуну присоединяться. А войско у Стрибога большое, сильное…

— Если я к отцу пойду, если в ноги упаду и просить буду, чтобы дозволил мне снова с Догодой повидаться? Нянюшка, отменит он заклятие своё, путь в Правь для Догоды откроет? Не могу я жить, зная, что так несправедливо с ним поступили! Хочу снова друзей верных обрести, позор с них снять хочу!

— Если раскроет батюшка твой тайну нашу, если узнает, что всё тебе ведомо… Кто знает, может, и в Навь меня отправит за такое. А, впрочем, оно и к лучшему. Ради того, чтобы снова тебе с мальчиками встретиться, я и в Навь пойду. Расскажи отцу своему, что нельзя дочерям память править по собственному желанию, чтобы в забвении они жили, только о добром вспоминая. Жизнь — она как мозаика цветная: не только из ярких стекляшек состоит, но и из тёмных.

— Я пойду, Нянюшка, я попробую его уговорить! — Лёля решительно провела ладонью по смятому платью, одёрнула воротник, приводя себя в порядок. — Не откажет мне батюшка, иначе не прощу его никогда! А платочек, Нянюшка, себе оставь, храни в укромном месте, вижу, как дорог он тебе. Жди меня с новостями, я не я буду, коли Догоду в Правь не верну.

***

— Ишь что удумала, девка безмозглая! Да как у тебя только язык повернулся о милости для богоубийц просить! Таким место в Нави, нечего землю Прави ногами грешными попирать!

Ох, как грохотал Сварог, как заходился в гневе! Замирало всё внутри Лёли, но она стояла, смиренно голову опустив и отказываясь хоть шаг из спальни отцовской сделать. Бог верховный, Бог-кузнец Сварог, велик был, как гора, силён, как быков дюжина. Лёля ему едва-едва до груди доходила. А в рубаху белую Сварога, вышивкой богатой разукрашенную, таких как она девиц штук пять вошло бы, и ни одной тесно не было бы.

— Вот окаянные ты и няня твоя! Сошлю старую на кухню, нет ей больше веры! Всё выболтали уста её без запора! Что удумали за моей спиной! Предать отца, грешника на землю святую пустить! Мало того что Догода этот тебя, дочь мою младшую, изуродовал, так ещё и семейство его в богоугодную войну против Нави не пошло! Стрибожий род проклятый!