— Так что же случилось, Нянюшка? Не мучай, рассказывай, не могу я больше во лжи жить! — Лёля сцепила пальцы в замок, к окну обернувшись. Сил не хватало смотреть на Нянюшку, свидетельницу стольких событий её жизни, о которых Лёля и не подозревала. К тому же досадно ей было. Не чувствовала она, что искупила свой грех долгими молитвами, и, благо, не знает никто, как частенько Лёля мечтала, стоя на коленях, о чём-то далёком от божьей воли вместо того, чтобы просить Рода о Яви позаботиться.

— Ещё до пришествия Скипер-Змея это случилось… — Взгляд няни затуманился воспоминаниями. — Стрибог — бог всех ветров, что по Яви гуляют, а Похвист и Догода — внуки его. Похвисту Стрибог доверил северным ветром управлять, а меньшому, Догоде, — южным. Да по ним и видно было — один суровый, как старший брат за вами двумя приглядывал, а второй ласковый, игривый, аки котёнок дурашливый. И как котёнок, шалости любил. А ты не отставала. Какие только вы с Догодой проказы не учиняли! По деревьям лазали за яблоками на самую верхушку, уток и лебедей Дажьбога дразнили, с колесницы Перуна шарики медные скручивали. А Похвист потом быков братца твоего от вас, бедовых, отгонял, а то забодали бы…

Лёля слушала рассказ няни со смешанными чувствами. Она слишком хорошо знала места, о которых рассказывала старушка: яблоневый сад матери, излучину реки, где Дажьбог разводил крикливых гусей, серо-зелёных уток и красавцев-лебедей, конюшни брата-Перуна… Но только не было в её воспоминаниях других детей. Она всегда была одна и не думала, почему так. Не звучал в её мыслях смех весёлый, не могла она представить, что кто-то заботился о ней, как о сестре своей названной, а кто-то яблоками прямо с яблони потчевал… И всё же… Как хорошо было бы, окажись детство её не таким одиноким, как она думала.

— Как-то раз игру вы затеяли новую, — на сей раз голос няни изменился, стал жёстче, будто мочалка из конского волоса. — Мальчики перебрасывались платочком, вот этим самым, Догода его на шейку повязывал. — Нянюшка посмотрела на платок в своей руке, вздохнула и протянула Лёле. Лёля осторожно приняла платочек, боясь испортить ненароком, и заметила в углу вышитую буквицу «Д» — добро. Первая буква имени Догоды, имени, слишком чужого, слишком незнакомого. — Братья силами мерялись, ветрами своими платочек выше и выше поднимали. Побеждал Похвист, на то и старший брат. А тут ты на крылечке появилась. Догода от радости расстарался да к тебе платочек и направил. Как сейчас помню, смеялась ты… Смеялась, платочек догнать пытаясь, только Догода в последний момент из-под ручки твоей его уводил.

Лёля смотрела на бело-золотой платок с пятнами крови, а перед глазами стояла совсем другая картина: этот же ткани кусочек на фоне неба звёздного. Кажется, что рядом платочек, а достать не выходит. И так хочется хотя бы кончиком пальца его коснуться, победителем выйти этой из игры… Улыбнулась Лёля, взгляд от платка не отрывая. Весело было бы друга такого иметь, ветрами повелевающего. В Лёлиных фантазиях Догода был смазанной фигурой, гибкой, стройной, с неё росточком, раз они примерно ровесники. Наверное, он часто улыбался. И крепко, наверное, они дружили. Похвиста Лёля представляла себе высоким, худым, издалека взирающим на их детские шалости с ухмылкой старшего братца. И пусть недолго жили мальчики в её мечтах, лишь несколько мгновений, Лёля уже успела привязаться к своей фантазии. И тем больнее было слышать следующие нянины слова:

— А дальше, Лёленька, беда случилась. Никто не знает, как так произошло, да только забежали вы с Догодой в лес запретный. Пусть и на самую кромку, но легенда есть, что Мокошь избу себе там поставила и окружила дом свой растениями дикими, опасными, чтобы не пускать к себе никого. Легенда то или быль, но… Что помню дальше, так это крик. Тонкий, как иголка, пронзительный. Никто ещё в Прави так не кричал.

Сердце Лёли, только что пребывавшей в светлых мечтах, сдавило, а в горле появился комок, мерзкий, не сглотнуть его, не выплюнуть. Неужто это Догода кричал? Неужто погиб он? Лёля часто гуляла в лесу запретном, хоть и знала, что ходить туда не стоит. Всё равно ходила, ничего не страшась, а получается, таится в том лесу напасть какая? Она закусила губы, ожидая продолжения нянюшкиного сказа.

— Разыгрался мальчонка да не заметил, как в куст терновый платочек свой направил. А ты ж малая, неразумная, полезла на колючки. Ох, а шипы там — с палец длиной, — голос Нянюшки звучал сдавленно, будто старушка и сейчас зарыдать была готова, о горе своём вспоминая. — Никто не успел к вам вовремя. Похвист бежал, я, как могла, торопилась, даже матушка твоя на крик бросилась — а все опоздали. Пролилась кровь божья, впервые за то время, как Правь существует. Не было такого раньше, и потом не случалось, чтобы кровь созданий Родовых Правь обагряла. В Нави , в Яви войны бывали, но в Прави… Не бывало, чтобы один бог кровь бога другого пролил. Грех сей великий на Догоду пал…

— Да как так! На ребёнка несмышлёного? Грех великий? — Лёля развернулась так быстро, что одна из тонких белых кос взметнулась и хлестнула её по щеке. — Неужто Род Великий законы такие установил?! В чём же грех Догоды? В том что игрался он, как и все дети? Глупости какие! Я жива осталась, к Роду не ушла, стою пред тобою! Неужто и батюшка за него не вступился?

— Иди сюда, девочка моя, — взмахнула рукой няня, Лёлю к себе подзывая, а когда Лёля подошла, взяла её за левую руку и поставила спиной перед тусклым зеркалом, висящим на стене. — Ты, может, не замечала, а, может, и не думала, только вот, — с этими словами няня закатала широкий рукав Лёлиной рубахи до самого плеча, — отметины с того дня так и не сошли, навеки знаком крови пролившейся остались.