Кое-как напялив на себя кирасу, я вывесил хрустального дракончика-чернильницу поверх нее. Когда Оле будет выгонять меня из отряда, сразу предъявлю ему столь весомый аргумент.

А вот и сам капитан Сван, легок на помине. Движется сквозь суету и неразбериху сборов словно по пустой улице, и выражение его усатой физиономии не предвещает ничего хорошего одному чересчур нахальному несовершеннолетнему хронисту.

Приблизившись вплотную, Сван остановился, уперев руки в бока, и минут несколько разглядывал меня, как зевака на ярмарке не особо нужный, но забавный товар. Потом резко – я не успел заметить движение, – схватил за плечи и встряхнул. Кто-нибудь знает, что ощущает медный язык, когда бьется о бока колокола? Я знаю.

Еще и шлем на глаза сполз…

– Ремень должен быть застегнут, – жесткий палец Оле чувствительно ткнул под подбородок. – И на кирасе левый затяни. Я за подобное разгильдяйство на три часа под алебарду ставлю. А у Белого Поля свой спрос. Через сорок минут выходим, никого не ждем. С Гердой хоть по-человечески попрощайся… воин…

Герда! Я не забыл о ней, просто… И всего лишь сорок минут на то, чтобы проститься.

Я огляделся, даже привстал на цыпочки, но вокруг было слишком много суетящегося народу. Пришлось оседлать Скима и, насколько получилось, приподняться в стременах.

Вот она, моя радость, стоит одна у стены казармы.

Я подъехал к Герде верхом, этакое доспешное чучело, безмерно героичное. И ведь не хватило же ума спешиться, просто наклонился и протянул руку. Герда сжала ее обеими ладонями.

Я хотел многое сказать Герде: чтобы она не боялась, мы обязательно отыщем кочевников и вышибем их обратно за горизонт, что Гехт – укрепленный город с сильным гарнизоном, что жить моя радость будет у нас, Хельга о ней позаботится. Что хватит мне отсиживаться за стенами, я хронист, я должен ехать в Белое Поле и сделать все, чтобы Герда мной гордилась.

Много еще подобной ерунды хотел я наговорить, но смотрел в зеленые глаза Герды и так и не произнес ни слова. И она молчала, только все крепче сжимала мою руку.

– В седло! – разнесся над площадью зычный голос полковника Андора Гъерна, командира гарнизона Гехта.

Наверное, я сам того не заметив, дал Скиму шенкеля, потому как кхарн пошел, пошел прочь, и моя ладонь выскользнула из рук Герды.

Случилось что-то странное: люди, кхарны, вся площадь стали какими-то размытыми, словно отсветы фонарей на снегу. А среди этого цветного мельтешения одиноко стояла и растерянно смотрела на меня девушка в клетчатой шали. Даже уходя в лед я буду помнить это.

Ветераны, стражники и отправляющиеся в Белое Поле солдаты очень быстро и слаженно выстроили ополченцев, подпихнув каждого на место, ему положенное.

– Готовы? – полковник Гъерн оглядел пестрое воинство. И сказал как-то совсем просто, не по-военному: – Тогда выдвигаемся, что ли.

Две недели рыскал в Белом Поле наш сводный отряд. Кочевники как в полынью провалились. Иногда мы встречали поднятые по тревоге рати других городов и замков. Они тоже тщетно искали набежчиков. Следопыты говорили, что небольшой отряд кочевников смог пробраться довольно далеко в наши земли, но, потеряв шамана, спешно отправился восвояси. Зачем приходили они, почему не удовлетворились обычными попытками грабежа на окраинах – кто знает.

Белое Поле плыло. Стоило слезть с кхарна, и сапоги, словно ведра, разом наполнялись водой и талым снегом. Я руки свихнул, пытаясь упрятать листки из коры серого дерева под кирасу и куртку, между камзолом и рубашкой, не снимая ничего из перечисленного. Но хоть поодиночке, хоть пачкой, листки все равно отсыревали и вечерами я сушил их над костром, иначе чернила расползались.

Спать приходилось прямо в седле, растянувшись на спине кхарна и свесив руки и ноги. Не снимая кирасы и шлема.

– Эх! – покряхтывал по утрам, разминаясь, Оле. – Четыре радости возвращения из похода: помыться, поесть, поспать, поспать без доспеха!

По ночам из темноты доносились тихие смешки, шепот. Бывалые стражники и солдаты многозначительно переглядывались и толковали про ледяных русалок. Парни помоложе хорохорились, но все же от текущих среди снегов ручьев старались держаться подальше – кому охота, чтобы его сердце зажарили на ледяной сковородке!

Один молодец из морского клана, приехавший в Гехт навестить родственников и вместе с ними подавшийся в ополчение, не верил «сухопутным россказням» и однажды вечером, поленившись растапливать снег на огне, пошел к ближайшему ручью. Назад он прибежал с дикими криками, без котелка. Говорил, что только нагнулся к воде, как на него со дна глянуло девичье лицо. Вроде бы и красивое, только рот до ушей и весь полон острых рыбьих зубов. Видывал жуть, но такую…

Над незадачливым мореходом никто не смеялся.

Однажды вечером полковник Гъерн велел всем на ночь привязаться к седлам и в дозор выставил лишь ветеранов. Ночь прошла не тревожнее прочих, но наутро отряд подняли раньше обычного, да и со стоянки мы снялись гораздо быстрее, чем в прочие дни.

В конце второй недели Оле Сван сказал полковнику Гъерну, что если мы хотим отыскать кочевников, то нам осталось только перерыть весь снег в округе. Старый воин с этим согласился и приказал возвращаться в Гехт.