— Думаешь, нужна мне твоя помощь? Просила я её? Проваливай, оставь меня!..

— Всегда пожалуйста, — проворчал он, подхватывая её, вытаскивая из таза.

Укутал, прижал к себе. Кори отбивалась, не понимая, хочется ли ей этого на самом деле, и боль выходила со словами и слезами.

— Да что ты... тебе не понять! Не понять, когда рука... не чувствую, куда лью воду, а потом нужно держать её в стороне, на весу! Ничего не нащупать! Вот, я провожу по твоей коже, и ничего. Какая у тебя щека — тёплая, колючая?.. Холодная?.. А тебе самому как такое, на что похоже? Как будто к трубе водосточной прижался?

— Ох ты, — сказал над ухом Гундольф. — Труба, скажешь тоже. Я тебя всем телом чувствую, и подумаешь, рука. Меня-то она не пугает.

И отстранился.

— Ты вот оденься лучше, а я пока ополоснусь. Разит от меня, должно быть, да и запачкать тебя боюсь.

Кори неловко, торопясь, натянула штаны.

— И одеваться тяжело, — пожаловалась она, не проверяя, глядит ли на неё Гундольф,надеясь, что не глядит. — Не чувствую ткани, всё время кажется, проделаю дыру. И если так, заштопать не смогу. Такое уже бывало.

За спиной плеснула вода.

— И плавать никогда не научусь... Представляешь, в мире есть море, и оно не для меня. А мне так хотелось... плавать...

— Так может, перчатку можно смастерить такую, чтобы воду не пускала? — откликнулся Гундольф.

— Рука же тянет на дно!

— Сколько той руки? Не утянет. Ну, поплавки какие-нибудь нацепить ещё.

Вода полилась, и Гундольф фыркнул, отплёвываясь.

— Перчатки, поплавки, — с горечью возразила Кори. — Ты что, не понимаешь главного? Это не нормально, я никогда не буду нормальной! Никогда, до самой смерти!..

Она упала на смятую постель, отвернулась к стене и закусила край подушки. Ненавистна была рука, и ненавистна слабость, и что так легко приходят слёзы, стоит лишь подумать... И перед кем открывается? Зачем, чтобы ещё раз пожалел? А потом обоим гадко. И ведь обещала себе молчать... ах, ну да, слово отброса со Свалки ничего не стоит, даже данное себе.

— Был у нас в городе старик, — задумчиво сказал за спиной Гундольф, шурша тряпицей, — что любил разгуливать в одной простыне. Бабочкой себя воображал. Ну, выйдет, соседи да прохожие бегут стражу звать, и всё как-то нам с напарниками везло, что в нашу смену это выходило. Он бежит, крыльями своими машет, дамы визжат, мы ухватить его пытаемся. Отворачиваемся, краснеем, зеваки толпятся, свистят, хохочут. Потом его в лечебницу. Выйдет, поживёт один недолго — и по новой. Вот это, я понимаю, ненормальный.

— Да что ты... Бабочка — это птица?

— У вас такого нет, что ли? — спросил Гундольф, звякая кружкой о край ведра. — Букашка это.

Полилась вода, после кружка звякнула снова.

— Червячок маленький, меньше мизинца. Только и может, что ползать. А потом укутывается, плетёт вокруг себя кокон, укрывается от мира. Какое волшебство там происходит, неизвестно, но в один день кокон лопается, и червячок выбирается наружу уже с крыльями. Расправляет их, обсыхает. Крылья яркие, красивые, как цветочные лепестки. И летит.

— Ты ведь это сам придумал? — не поверила Кори. — Разве такое бывает?

Гундольф возился молча, долго не отвечал.

— Бывает, — ответил он наконец безрадостным голосом. — Кабы ты врата не сломала, могла бы и сама поглядеть. Да что уж... Думаешь, тебе одной есть о чём жалеть? У каждого свои потери. А дальше два пути: или вспоминать о том, чего не будет никогда, растравлять раны, или дать им зажить. И идти дальше.

— А если не заживают? Если никак не заживают?

— Так ты проверь, не ковыряешь ли эту рану, — угрюмо посоветовал Гундольф. — Нормальная ты или нет, тебе одной решать.

— Мне? Это мир за меня решает!

— Нет, только ты сама.

Кори не стала спорить, хотя и хотелось. Объявить себя нормальным, если ты урод — всё равно что выйти в одной простыне и воображать, что это крылья. Тот старик в его мире тоже наверняка полагал, что он в порядке.

Но когда осмеливался показать другим такого себя, люди звали стражу.

Какая же радость — вымыться дочиста! Казалось, смыл с себя всю грязь последних дней, и не только ту, что была видна глазами. Вот только в сон теперь клонило, сказалась бессонная ночь.

Из-за двери доносились голоса соседей, и они тоже звучали убаюкивающе, почти как шум моря. Гундольф зевнул, тряхнул головой, но дремота не отпускала. Даже холодная вода не придала бодрости.

— Я прилягу на часок, — виновато сообщил он Кори. — За час что сделается? Вымотался, всю ночь грузы таскал, после лодку разгружал. Сил уж нет, чуть в тазу не уснул.

Его спутница, поднявшись на локте, сверкнула глазами. Видно, хотела возразить, но передумала. Поднялась, уступая постель.

— Только ты не убегай, хорошо? — попросил он. — Разбудишь меня, а то просплю до завтра.