— И веру-то, веру у нас отнял! — подняла к небу лицо, залитое слезами, ещё одна. — И пусть всё неправда, да только куда как легче жилось, когда в сердце была надежда: вернётся однажды Пресветлый Мильвус, и с ним на эти земли придёт благословение Хранительницы. Самые трудные, самые тёмные дни я проживала лишь с этой верой, а теперь что у меня есть? Что, скажи? Что есть теперь у всех нас?

И несмотря на то, что старик Стефан и Эмма пробовали вступиться, Гундольфа хором обвинили во всех бедах. Разбили сумку, цветок растоптали, а его самого толкали и проклинали, пока он не пригрозил, что даст отпор. Тогда притихли, но от ненависти, горящей в их глазах, делалось не по себе.

Гундольф показал Стефану, как управлять лодочкой. Они слетали к кораблю, загрузили лодку припасами и вещами, всем, что могло пригодиться на новом месте. Напоследок выломали пару заплат, дав ход воде, и поднялись поспешно.

— Душа болит оставлять наших, — сказал старик угрюмо. — Мы хоронили, бывало, кого и в море, но не так. Эх, бедняги.

Гундольф молчал, сжимая в руке светляка. Он нашёл его брошенным в каюте мальчика.

Поселенцы решили держать путь на север, двигаясь вдоль побережья. Чем дальше от Раздолья, тем лучше. И чужака они, конечно, приглашать с собой не собирались, да он и не напрашивался.

Его дорога теперь лежала в город. Там была Кори, с которой хотелось поговорить по душам. А ещё Флоренц. Этому, правда, если брата нашёл, Гундольф и даром не нужен — вот ведь и светляка парнишка бросил. Но даже если не брать в расчёт этих двоих, Раздолье — единственное место в здешних землях, где можно жить не в нищете и грязи, а так, как прежде привык. По крайней мере, хотелось в это верить.

Ни припасов, ни воды страннику не дали. Ну хоть подвезли немного и высадили там, откуда сумеет дойти, и на том спасибо. Могли ведь и не жечь драгоценное топливо. Да и лодочка, не рассчитанная на большой вес, едва летела.

— Пригляди за мальчиком, — попросила напоследок Эмма. — Если что, ищите нас на севере.

Он кивнул, хотя и было что возразить. Земли не малы, поди ещё кого сыщи, зная лишь примерное направление. Да и Флоренцу, пожалуй, рады окажутся не больше, чем Гундольфу. Мальчик ведь бросил своих, а его новые друзья напали на поселенцев.

Да Эмма, должно быть, всё это понимала.

Гундольф отошёл на пару шагов, взмахнул рукой в прощальном жесте и следил, как тяжело гружённая лодочка поднимается и плывёт прочь над бурой равниной, над пустошью, к западному берегу, чтобы свернуть над морем к северу.

А когда светлый купол и серебристый блеск борта исчезли, растаяли в жарком мареве, путник сверился с компасом и зашагал на северо-восток.

Он брёл по бездорожью, с тоской вспоминая свои удобные ботинки с высокой шнуровкой. Пришлось оставить их поселенцам, обменять на разношенные дрянные башмаки, чтобы не вызвать лишних вопросов у городских. Ведь у обитателей Запределья хороших вещей не водилось.

Эмма посоветовала избавиться и от усов. Сказала, людей здесь заботит удобство, а не красота. В городе ещё, может, кто-то отпускает усы с бакенбардами, а в пустошах ходят или с гладким лицом, или уж обрастают как попало. Немного жаль, конечно, но потеря эта меркнет на фоне остальных.

Следовало придумать и новое имя. Разведчики, прилетевшие с братом Флоренца, за что-то ополчились на чужаков. И раз дошло до того, что убирают любых свидетелей, сам он, Гундольф, в ещё большей опасности. А уж мальчик, конечно, выложит брату, и как выглядит чужак, и как его зовут — не со зла, по незнанию. Может, людям на воротах уже и описание дали. Так что Гундольф решил позаимствовать имя у своего старинного друга Отто — простое и неприметное, и запомнить легко.

Хоть его и подбросили ближе, а всё-таки идти пришлось немало. Лишь к вечеру Гундольф завидел впереди очертания города.

Путник невольно ускорил шаг, хоть и устал ужасно. Старался гнать тревожные мысли, но в последние часы его одолел страх, что сбился с пути и так и сгинет в этой пустоши, и никто не узнает даже, что за судьба его постигла. Ведь шёл безрассудно без воды, без пищи. А стоило отбросить глупую гордость и попросить, потому что пробираться по этой раскалённой, каменистой равнине оказалось нелёгким испытанием.

Ни тени, ни деревца. Лишь раз или два удалось посидеть под укрытием крупных валунов, но и там было не легче. От каменных боков шёл жар.

Ветер швырял в лицо целые горсти пыли, налетая с рёвом, и страннику чудился зловещий хохот. Слух играл злые шутки, да и зрение подводило. Казалось, воздух загустел и колебался, как желе, да ещё эти вихри взметались над равниной, и слезились глаза. Вот почему, разглядев на границе неба и земли стеклянный купол, Гундольф из последних сил заспешил вперёд. Ему требовалось подтверждение, что город настоящий.

И тот оказался реальным, вот только нечего было и надеяться попасть внутрь немедленно. На небе уже высыпали звёзды, да и сам город был похож на опрокинувшееся блюдо со звёздами, подмигивающими, загорающимися и гаснущими. В позднее время ворота запирались наглухо, и внутрь в этот час никого не пускали, так сказали Эмма и Стефан.