Ван Саакс выуживает из жилетного кармана какую-то самую мелкую монетку, что-то кричит по-кафрски и подбрасывает монету воздух. Вокруг неё тут же скручивается вихрь темнокожих тел. Просто куча-мала, да и только!

Наконец, из мешанины тел вырывается один из негритят, сжимая в руке монетку, сверкая зубами и белками глаз. Его задорную улыбку не портит даже только что ставший щербатым рот.

Он сует монетку за щеку, подхватывает наших коняшек за поводья и влечет вглубь деревеньки.

Негритенок останавливается у одной из хижин, и, ухмыляясь, показывает на маленькое отверстие в стене хижины.

Я вопросительно смотрю на Ван Саакса. Тот смеется.

— Туда, туда, Ник.

Михель соскакивает с коня, я следую его примеру.

Сняв винтовки, ползу за буром внутрь сооружения. Внутри сумрак, глаза не сразу привыкают к нему.

Появляется чернокожая дамочка, бог знает, сколько лет, груди висят, словно уши спаниеля. Оскалив ослепительно белые зубы, хозяйка ставит перед нами с буром глиняные плошки с молоком, ломти тыквы и лепешки из кукурузной муки, испеченные в золе. Снова сверкает зубами и начинает лопотать что-то на своем звучном наречии. Кафрский напоминает чем-то итальянский.

— Ману эла, баас, фига лина, — она склоняется ко мне, отвисшая грудь ее чуть не касается сосками моего носа.

Терпкий запах шоколадного тела бьет прямо в ноздри.

Пью кислое, непривычного вкуса молоко (буйволинное, что ли?), ем лепешки и ковыряюсь в печеной в золе тыкве, хозяйка стягивает с меня сапоги, разматывает портянки, устраивает не то сиденье, не то ложе из циновок, снимает ловким движением с меня патронташ. И все под ослепительный блеск в полутьме ее улыбки и глаз.

— Ту шиллинг, ту шиллинг, баас [3], — шепчут ее губы мне прямо в ухо, а пальцы расстегивают пуговицы на рубашке.

— Михель, чего она хочет?

— Русский, ты совсем дурак? — Михель отрывается от еды, ржет и делает характерный жест, понятный мужчинам, наверное, любого рода-племени.

Негритянка заливисто хохочет и придвигается ко мне почти вплотную. Её губы совсем рядом с моими. От терпкого запаха намазанного маслом тела дуреет голова. Её пальцы скользят по моей груди под расстегнутой рубахой.

Губы пересыхают. Женщины у меня давно не было, с самого отъезда из России.

Стоп, проветри башку, Николя… Тут, считай, в двух шагах от этой деревеньки железная дорога, линия телеграфа и прочие «блага» цивилизации. Кто знает, в скольких объятиях до меня побывала эта кафрская прелестница за два шиллинга, и, какие подарки она могла подхватить от них…

К счастью, природа решила все за меня. Кислое буйволинное молоко с непривычки подготовило в моем желудке настоящую революцию.

— Простите. Не сейчас…

Негритянка морщит сплюснутый носик и отстраняется от меня. А я весь в мыслях, как успеть до отхожего места, покидаю хижину.

Ржание Ван Саакса несется мне вслед.

Большую часть ночи я провожу самым целомудренным образом, деля время между сидением над отхожей ямой в позе орла, дремотой на куче сухих кукурузных стеблей и размышлениях о рисках Ван Саакса, у которого нашлась пара шиллингов для удовлетворения своего мужского естества. Вот ведь, буры, относятся к кафрам, хуже, чем к скотине, а баб их пользуют по первое число, не брезгуют.

Буйволинное молоко и желудок меня и спасли.

Я как раз снова орошаю отхожую яму, когда деревня наполняется конским топотом и резкими звуками военных команд на английском. А я тут с голой задницей…

Счастье, что по вбитой еще в училище привычке, захватил с собой карабин с патронташем.

Надо предупредить Михеля, что мы в ловушке.

Пробираюсь задами к хижине. Поздно.

Двое британских кавалеристов выволакивают из хижины Михеля с болтающимися на коленках штанами и ставят его перед командиром отряда, английским майором. Ещё один английский солдат кидает на землю перед майором карабин и патронташ Михеля.

Майор, не сходя с седла, задает Михелю вопросы: кто послал, сколько их, где второй… Что Ван Саакс не один, догадаться не сложно — оба наших коня привязаны бок о бок в краале.

Бур презрительно молчит.