Николай пошел в армию добровольцем еще в июне, но ни в каком бою ему пока ему побывать не удалось. Поначалу их направили в какую-то учебную часть, где занимались строевой подготовкой, пару раз выстрелили из винтовки и почему-то большую часть времени осваивали удары штыком. Эти занятия проводил пожилой сержант, скорее всего, участник еще Гражданской Войны. На вопросы о необходимости владения штыком он отвечал, что штыковая атака является венцом русского воина, и что еще товарищ Суворов говорил, что «Пуля дура, а штык молодец». Николай тогда подумал, что будь Александр Васильевич жив, он придумал бы более современный девиз.

Николай в очередной раз развернулся, продолжая свои горестные мысли. Их батальон занял эту позицию, растянувшись на пять километров по фронту, вместо положенных по уставу двух, уже больше недели назад. Соседей по флангам не было, так как там были болота. Впереди, там, где были позиции неприятеля, тоже было болото, непроходимое для танков, что было нам на руку, так как известно, что немец без танков в наступление не идет. Все это Николай узнавал по отрывкам разговоров, которые доносились до него во время дежурства в карауле. Ему просто оставалось складывать эти обрывки и анализировать их.

Что же касается позиции неприятеля, то она располагалось где-то на расстоянии полукилометра от линии обороны батальона. До сих пор немцы наступать не пытались, и сильного огня не открывали, но вели тщательное наблюдение, и стоило кому-либо из наших бойцов показаться в этом редколесье, немедленно открывали огонь. Пока, к счастью, никого не убило, но несколько бойцов были ранены, правда, легко.

Когда заняли эту позицию, батальонный политрук стал намекать, что надо копать окопы, но комбат, «тертый калач» сказал, что нужно подождать, так как может последовать приказ «отставить», что очень часто бывает. Вместо окопов он распорядился готовить места для ночлега бойцов, что было поручено ротным старшинам.

Настроение у бойцов было несколько подавленное, так как о ситуации на фронтах толком никто ничего не знал. Один раз привезли газеты, и политруки тотчас устроили громкие читки, но в газете были описаны отдельные подвиги советских бойцов, а информации об общем положении не было. Пытались поднять настроение политруки, повторяя материалы из своих агитационных брошюр, но это мало что давало. Разве что балабол Сереженко из второй роты своими анекдотами, прибаутками и рассказами о победах на женском фронте как-то поднимал настроение.

Уже на следующий день их пребывания в этом месте в батальон прибыл представитель Особого Отдела полка, молоденький лейтенант. Он начал свою работу с бойцами и командирами, как все понимали, с целью выявить возможных предателей и дезертиров. Делал он это как-то наивно и бесхитростно, по-видимому, по какой-то своей инструкции, прежде всего, уточняя анкетные данные. Вопросы он задавал в разной последовательности, повторяя их, и переспрашивая. Наверное, предполагалось, что если человек врет, то обязательно на чем-то засыплется. Но главный, каверзный вопрос всегда звучал в конце беседы — имеет ли данный товарищ какие-либо прегрешения, вину или неисполненный долг перед Советской Властью, Коммунистической Партией и Товарищем Сталиным? Все, разумеется, отвечали, что у них ничего такого нет, и быть не может.

Да, именно так все и отвечали. А вот когда дело дошло до балабола Сереженко, тот подумав, ответил что, да, у него такая вина есть. Заинтересовавшийся особист сразу же пожелал узнать, что это за вина. И товарищ Сереженко, потупив взор, ответил, что он совратил чужую жену. Потерявший интерес особист сказал, что это конечно нехорошо и противоречит божьим заповедям, хотя они у нас и отменены, но, если не было насилия, то это серьезным преступлением не является.

— «Все было бы так», — сказал тогда грешник Сереженко, — «если бы эта, милая моему сердцу женщина не была женой партийного руководителя». И еще он добавил, что, конечно, осознает свою вину, и был бы готов отправиться на свое место жительства, и там повиниться, если бы не война. Поэтому, чтобы хоть как-то исповедаться, он готов положить свои грехи на бумагу.

Особист с готовностью дал ему листок бумаги и карандаш, и грешник принялся за дело. Когда он вручил листок особисту, тот даже не понял что это такое. Он полагал увидеть текст, а увидел рисунок, и попросил дать пояснения, и тотчас их получил. Когда до молоденького лейтенанта дошло, что же он видит, он покраснел как гимназистка и пробормотал: «Неужели и так можно». Листок он порвал, а его автора выгнал.

Николай стоял на посту у блиндажа, когда туда пришел особист жаловаться на Сереженко, и все слышал. Комбат захотел посмотреть рисунок, но особист ответил, что он его порвал. — «Жаль» — сказал тогда комбат, — «ладно, по крайней мере, будем знать, что этот товарищ хорошо рисует». Еще особист стал жаловаться, что с него требуют отчет о проделанной работе, а у него до сих пор никаких данных нет.

«Ты что же», — спросил комбат, — «хочешь, чтобы в батальоне было как можно больше провокаторов и дезертиров, чтобы было, о чем доложить?»

«Нет, конечно!» — ответил особист.

«Вот и готовь отчет», — сказал комбат, — «пиши, что в батальоне настроение нормальное, все бойцы готовы выполнить свой долг. Только постарайся все правильно сформулировать. Обязательно укажи, что проводил работу в соответствии с выданными тебе инструкциями, ну, и так далее». И обрадованный лейтенант побежал готовить отчет.