По идее своей рассказ был вполне, с этакой «шукшинской» ноткой, хотя написан рукой неумелой, привнесенные художественные детали отдавали вопиющей безвкусицей и банальностью, но, перепиши его профессионал, могло бы получиться ярко, драматически и убедительно.

Однако веяло от этого сюжета надуманностью и «чернухой». Я задумался: может, после визита в партийные верхи я подхватил там какой-то вирус «их» понимания текущего литературного процесса? Но ведь и в самом деле, на кого из нашей братии ни покажи, все умудрялись в последнее время сооружать «фиги» в кармане, явно направленные в сторону сегодняшнего общественного бытия. Тот же Борис Васильев, чьи новые, с машинописных листов, рассказы я читал у него на даче, отличались одной и той же манерой: жестко сконструированный сюжет, сплошной негатив фона, торжествующая несправедливость и душераздирающий фатальный финал. Собственно, и в тех же знаменитых «Зорях», «Лебедях» и прочих своих произведениях без трагической оконцовки он не обходился. К этому же тяготел и Нагибин, а уж касаемо Стругацких и Вайнеров, говоря о моем ближнем круге, оставалось лишь разводить руками… Или это была некая заразительная рефлексия, отклик на ту безысходность, что все более очевидно вырисовывалась в обществе? А может, ответ на все более агрессивную пропаганду коммунистических ценностей?

Год назад я летел из Гонконга в Москву, возвращаясь из командировки. Рядом со мной расположился молодой парень — швейцарец в линялой майке и в джинсах. Завязалась беседа. Швейцарец возвращался на родину после проведенного вместе со своей подружкой отпуска в Юго-Восточной Азии, посвященного вольным туристическим странствиям. Работал он водителем мусороуборочной машины. Последовали вопросы о Советском Союзе. Я честно на них отвечал. Я говорил, что наше образование и система детских садов бесплатны, что квартплата и коммунальные услуги составляют мизерную часть любого семейного бюджета, а квартиры предоставляются бесплатно. Общественный транспорт дешев и доступен каждому, бесплатна также медицинская помощь и полностью отсутствует безработица. Про привилегии властей предержащих, про тотальный дефицит качественных лекарств, еды и прочего по бесконечному списку я умалчивал, но по существу заданных им вопросов отвечал, как партийный функционер. Постигая это для себя вторым планом с циничной ухмылкой. Роль, надо сказать, была несложная. Отправил совесть на передых и — трави себе… Швейцарец был поражен. В его задумчиво прищуренных глазах рождался следующий вопрос: а возможно ли переехать в вашу изумительную советскую сказку? Впрочем, до этого дело не дошло, он допил газировку, встал и отправился в туалет. В этот миг сидевший позади меня мой коллега привстал, со смешком прошептав мне на ухо:

— Этот парень не задал тебе очень простой вопрос: а может ли советский водитель помойной машины взять подружку и отправиться с ней в отпуск со своей наличностью в любое место, существующее на глобусе? Его страна, кстати, способна шесть раз уместиться на территории одной только нашей Тамбовской области. Но не хочет!

Да, мой честный ответ на такой вопрос развеял бы у швейцарца все его предыдущие очарования от моих басен… Для советских работяг Гонконг был малоизвестным географическим понятием, а все представления о Швейцарии ограничивались слухами о том, что там производятся великолепные ножи, витрины магазинов ломятся от дорогущих часов, а в банках хранятся несметные сокровища. Собственно, с ножей все и начиналось…

…Я вернул Жорику рукопись, сказав, что для издания рассказ неперспективен по причинам сегодняшних идеологических предпочтений. Тот покорно кивнул, а затем поведал мне историю о том, что поначалу занялся философской публицистикой, написав сравнительное эссе о лидерах нашей державы и отправив его почтой в журнал «Коммунист».

— О каких-таких лидерах? — поинтересовался я.

— Сталин, Хрущев, Брежнев… Я сравнивал тенденции…

— И какая была реакция?

— Реакция была! Меня вызвали в их шарашку, — поведал он. — Там за столом сидел какой-то человек… Он тут же начал что-то говорить, — быстро-быстро, я не мог разобрать… Тут еще двое вошли, а через час я оказался в психушке… Вышел оттуда через месяц, легко отделался… Он порылся за пазухой своей куртки, и тут же протянул мне ворох листов, пролистав которые, я обнаружил в них новую грань его творческой натуры, а именно — стихотворные произведения. При беглом просмотре понял, что речь в произведениях идет о церкви, Боге, монашестве, постах и откровениях старцев…

Корректность — это умение скрыть от дурака его глупость.

— Ну, — заключил я с покладистой интонацией, — это высокая тема, но она явно не для «Комсомольской правды». Даже не знаю, что посоветовать… Хотя… А вы бы попробовали сходить в издательскую контору патриархии. У них там свое хозяйство, даже типография собственная…

О патриархии и ее подразделениях я имел представление смутное, а потому лукавил, стремясь обнадежить неперспективного автора, не задевая его амбиций. Единственный человек, служивший в церкви, которого я знал еще в начале семидесятых годов, был Боря Стеньшинский, староста Новодевичьего монастыря, через которого я доставал для Высоцкого его любимые американские сигареты «Winston», и продуктовый дефицит. Стеньшинскому же привозил магнитофонные кассеты с новинками песен популярного барда. Откуда в монастырь, чье название в устах некоторых переводчиков звучало как Fresh girls nunnery, поступали сигареты, черная икра и сервелат, мне было неизвестно, но какая-то подпольная деятельность там велась, причем в масштабах, полагаю, солидных. Саму церковь я посещал в свободное от грехов время, руководимый, видимо, чувством интуитивного устремления к чему-то чистому и высшему, но эти походы были праздными, не отмеченными той осознанной необходимостью, что, Слава Богу, пришла позже.

— Идея! — отозвался Жорик на мое предложение вклиниться в издательский департамент отцов святых.

На этом расстались.

После обеда съездили с Марковым к Глазунову. Огромная квартира, огромные полотна, жена художника — в обвислом махровом халате и в бигудях, унылая, как понедельник; пустые разговоры о необходимости реставрации монархии и искоренения западного влияния на русскую молодежь…

В жилище живописца-русофила, между тем, я заметил обилие самой шикарной западной бытовой аппаратуры, начиная от утюга и не заканчивая последними моделями японских магнитофонов и телевизоров; ездил он на свеженьком «Мерседесе», а многотысячные гонорары за портреты деятелей американской и европейской политики, религии и культуры получал не в конвертах, а в бандеролях.

Его жена Нина сидела за столом, не произнося ни слова, лишь отрешенно смотрела в высокое арочное окно. Уже при первом взгляде на эту женщину я понял, что в этой роскошной, обеспеченной жизни ее не радовало ничто. В ней жила и зрела какая-то неуклонная, тупая трагедия. И позже, когда она покончила с собой, выбросившись из этого стрельчатого окна, я не удивился ничуть, словно тогда уже предчувствовал эту ее темную, страшную кончину.

Мой «Новый год в октябре» Глазунову пришелся по вкусу, и в оценке романа он произнес провидческое, осознанное мною потом:

— Ваш герой — из недалекого будущего. Этот человек уже среди нас, и он развалит страну…

Развалить СССР? Я тогда лишь хмыкнул про себя снисходительно, еще не сознавая, что ни одна капля не думает, что виновата в наводнении, как видоизменившаяся клетка — в гибели целого организма…

А дома, к вечеру, меня ожидал сюрприз. Позвонил протеже Ивашова — тот самый Николай Лукьянов с «Беларусьфильма», объявив, что находится в Москве, жаждет встречи и дерзает снять фильм по моему замечательному роману.