— Держи, — сказал Шогол-Ву, отдал поводья дочери леса и пошёл к человеку.

В черноте он ничего не разглядел, только услышал голоса.

— Да как же так, будь они прокляты!.. Это они тебя, Око поганое? Да ответь ты мне!..

— Вот раскричался, а. Уймись! Видишь, я цела.

— Цела, ага. Давно тут лежишь? И хоть бы кто пришёл!.. Идём, идём в дом, я огонь разведу, согреешься. Мяса тебе привёз, как просила... Да если б я знал, я бы тебя не бросил одну!

— Ох, Нат, и что б ты сделал? Попался бы им в лапы, да и всё. А так ушёл, цел остался, и они ушли. Даст Трёхрукий, не вернутся.

— Да уж не вернутся! Лежат под камнем в роще. Только жаль мне теперь, что не я их прикончил.

Он завозился, поднимаясь, и повёл тётушку Галь к выходу. Шогол-Ву посторонился.

— А вас как будто стало больше, — сказала хозяйка, поворачиваясь и прислушиваясь. — Уходили с одним рогачом, а теперь?

— Они у тебя в хлеву потеснятся. Недолго, я Радде дам знать, на другую ночь он за ними и приедет...

— Во, удумал чего! У меня так и куры передохнут, уж не знаю, соберу ли их теперь. Тебе-то что: приехал, уехал, ни забот, ни тревог!..

— Да ладно тебе, я...

— Что «ладно», если ничего не ладно? Ох, на ногу не ступить!.. Ты, Нат, ни одно дело как следует провернуть не мог. Чуяло моё сердце, всегда чуяло, угодишь в беду.

— Ну, чего стоять, пошли в дом! И кур я твоих соберу. А рогачей всего двоих поставлю, на других мы уедем. И это, тётушка Галь, я тебе гостью привёл.

— Гостью?

— Идём, в доме всё и расскажу.

Усадив тётушку, человек развёл огонь. Налил воды из ведра, подвесил котелок.

Шогол-Ву сел в углу. Дочь леса стояла у входа, не решаясь зайти дальше порога.

— За что тебя? — избегая смотреть на тётушку Галь, будто она могла его видеть, спросил человек.

При свете заметна стала кровь на её виске, запёкшаяся струйкой, и ссадины на щеке.

— А, сам понимаешь, за что! Те двое пошли к людям, назвали имя, и само собой, им сказали, что я не чужая тебе. Вот они и вернулись, чтобы ещё потолковать. А я в доме-то прибрала, а в хлеву не успела загрести. Они и поняли, что там рогач стоял. Ох...

И тётушка, поморщившись, коснулась ладонью спины.

— Сильно они тебя? — хмурясь, спросил человек. — Рёбра-то целы?

— Да целы, целы! Доживёшь до моих годов, когда все кости и без того ломит, сам поймёшь. Много ли старому надо! Ты вот лучше про гостью скажи, а то бедная всё мнётся у порога... Ты проходи, проходи, рядом сядь!

Дочь леса подошла, осторожно села на край сундука.

— Я Хельдиг, — сказала она. — Из Шепчущего леса.

— Да неужто? — спросила, подняв брови, хозяйка. — Что, сбежала лучшей доли искать? Совсем у вас тяжко стало, а?

— Я не потому...

Тётушка Галь поднялась, охнула, припав на ногу, и села обратно.

— Нат! — сердито сказала она. — Ты если думал Радде спросить, не возьмёт ли он рогачей, то сейчас поезжай, чего тянуть? Дотянешь, что сюда ещё кто явится вслед за теми двумя!

— Так а ты...

— А что я? Жива, цела и не одна, хвала богам. Ты бы взял рогачей сразу, а? Да живо, живо, пока Двуликий не пришёл!

— Ладно, ладно, — проворчал человек, поднялся и вышел.

— А ты вот что... Дарен, — сказала хозяйка. — Ты мне кур собери. А то, чую, соседи рано или поздно наведаются, а они люди добрые, возьмутся помогать. Как бы не увидели больше, чем надо. Иди, иди, пока холм не просветлел!

Шогол-Ву послушно вышел. Куры, сонные и медленные, почти слепые в сумерках, не разбегались. Дело было простым.

Безлюдье молчало хмуро. Плотное одеяло, тёмно-синее, нависло над пустошью. Ветер таился, а потом налетал с рёвом, кусая зло.

Запятнанный перевёл дыхание, наклонился и взял ещё одну птицу. Она вскрикнула, ударила клювом раз или два и затихла, прижатая к груди. Шогол-Ву медленно побрёл в сторону хлева.

— Эй, бедолага, справляешься? — окликнула его от дома тётушка Галь. — Эту ещё занеси и приходи, перевяжу тебя.

Она посторонилась, выпуская дочь леса. Та догнала запятнанного, протянула ладони.

— Давай, я закончу. Иди.

Шогол-Ву молча отдал курицу и пошёл в дом.

Сел. Хозяйка поставила дымящуюся кружку, велела:

— Пей, боль уймёт. Не лучший выдался денёк, а? Тебе бы лежать ещё...

Повязки местами присохли, и тётушка Галь пыталась отмочить, но выходило плохо, и питьё не помогало. Услышав, как раненый дышит сквозь стиснутые зубы, хозяйка поднялась и захромала к двери.

— Хельдиг! — крикнула она сердито. — Иди-ка сюда!.. Давай, перевяжи его, а то у меня руки не слушаются. Что?.. Ох, да оставь ты кур в покое.