– А это кто, вон тот, самый грязный и с бородкой козлиной? — спросила я у мальчика, который посмотрел на меня как на умалишенную и даже не удостоил меня ответом. Видимо, отвечать на такие банальные вопросы было ниже его достоинства, особенно когда перед нами развивались такие поразительные события.

Барабанная дробь была встречена бурей аплодисментов, а потом…

Я едва не упала с фонаря, но вместо этого ухватилась за него покрепче и поплотнее натянула капюшон плаща.

Он легкой походкой вышел на помост, одетый лишь в легкую белую рубашку и обтягивающие черные брюки.

Его кто-то сопровождал, и этот кто-то зачитывал имена и обвинения, как всегда происходило в таких случаях, но я смотрела только на него. Почему он перестал скрывать свою внешность?

Я неожиданно осознала, как тихо стало на площади. Он лениво оглядел осужденных, так, как будто бы ему было невероятно скучно. Да уж, выжигать сердца юным девушкам — гораздо забавнее.

Приговор дочитали, и слишком молодой для такой работы юноша надел мужчинам петли на голову. Сильный порыв ветра откинул капюшон с моего лица, но я была слишком заворожена происходящим, чтобы его поправить.

Тот, кого у меня уже язык не поворачивался называть лже-Эриданом, кивнул своему сопровождающему и небрежно махнул рукой. Раздался скрип восьми веревок, а потом хруст ломающихся костей.

Он презрительно отвернулся, обвел взглядом публику и вдруг напрягся, замер. Он смотрел прямо на меня!

Я слетела с фонаря и бегом помчалась прочь, оглянувшись лишь один раз — у фонаря, за который я цеплялась за пятнадцать секунд до этого, взметнулись клубы тьмы, из который выступил силуэт, который я теперь узнаю из тысячи.

Меня спасло одно — вместе со мной точно так же неслось ещё десяток человек, оглашая улицу криками: «Смерть негодяям! Долой насильников!».

Я не осмелилась сворачивать в первый же переулок, пытаясь затеряться в толпе вместе со всеми, боясь оглядываться. Я добежала до той улочки, которой я пришла, и только тогда посмела обернуться. Его не было, но это меня не успокоило — я вновь сорвалась на бег, даже не успев как следует отдышаться.

И только добежав до начала безлюдной улочки, на которой спали и официант, и Харольд, я споткнулась о неровно положенный булыжник. Полетев оземь, я содрала кожу на ладонях, порвала штаны, расквасив коленку, и тихо разрыдалась. У меня не осталось сил подниматься с земли, я просто лежала там, тихо рыдая в кулак, сама не понимая, от чего уже было плакать.

Снег попал мне за шиворот, забрался под кофту.

Я вспомнила глаза, которые смотрели на меня, вспомнила взвивающуюся тьму, и внезапно успокоилась.

Нумерологи всегда свято верили в судьбу, считая, что от неё не убежишь. Харольд безропотно принял предположение о собственной скорой смерти, считая их естественными и неизбежными. Вот только я была некромантом, а у некромантов работа такая — спорить со смертью. И если он — Смерть, то с ним можно поспорить, а если он — Тьма, то и с тьмой можно погонять наперегонки.

На все требования Харольда лечь в кровать я отмахивалась и утверждала, что мне не впервой. Без магии было тяжко. Я кряхтела, жаловалась на жизнь чайнику и продолжала перерывать все книги, которые только нашла по темной магии. Глаза болели и были красными, как у кролика, и читать было все сложнее.

Под конец уже не выдержал даже жилой дух. Когда я в очередной раз зашла на кухню заварить себе отвар календулы и ромашки, вышла я в свою комнату.

Дверь, громко скрипнув, закрылась, и кот над косяком сурово воззрился на меня. Я дернула дверь — та не поддалась. Попинав её для приличия, я уселась на кровать.

– Да что ж ты такой злой-то.

И чуть не заорала, когда мне ответил скрипящий, деревянный голосок:

– Для тебейного ж блага-то, дитятя.

– Я… Вы… — я уставилась на кота. — Вы говорящий?!

– Канебуть говорю, али я зверь какой неразумеющий? — голос зазвучал обиженно.

– Извините, — извинилась я перед жилым духом, и громко чихнула.

– Мабудь те, ну-ка в палати! — тут же возмутился он. — Ходют, энти, бактерии разносют.

Я не знала, чему удивляться больше — тому, что мне приказывает дверной косяк, или тому, что этот косяк знает слово «бактерия».

– А как вас зовут? — спросила я.

– Ишь то мыж любопытное, чаво узнамуть—то в головушку взбрело! В палати говорю ж, окаянная!

Я забралась под одеяло, все ещё не отрывая взгляда от дверного косяка и начиная понимать, почему некоторые люди предпочитали дома без житейных духов.

– То-то же, — довольно проскрипел дух. — А то энто мже, перечить старшим-то! Ишь как присмирела, аль не знамо нам, какова охальница?

Вспомнив, что я тут говорила наедине с собой, мне стало стыдно. Совсем чуть—чуть.