Курочкин остановился перед серединой строя и взглянул на шеренги.

— Товарищи! — бросил он приглушенным голосом в морозный воздух. — По приказу командующего армией я уезжаю к новому месту назначения. За время нашей совместной службы имелись у нас радости и печали, но только в последние дни мы испытали позор. Его тяжесть будет давить меня и жечь мою совесть до тех пор, пока я не смою его кровью врагов нашей Родины. — Лицо Курочкина было жестоким. — Но дело не только во мне. Этот презренный выродок жил вместе с вами. Почему же сотня глаз не могла рассмотреть его подлую душонку? Потому что мы еще не выработали в себе политического чутья к врагам, чувства ненависти к ним. Ненависть помогает нам разоблачать врагов и быть беспощадными в борьбе с ними. Правильно заметил сегодня, мне политрук: мы оказались близорукими. Почему погиб наш честный, преданный товарищ? Излишняя доверчивость привела к тому, что он погиб от подлой руки врага. Как мог попасть предатель на пункт, не зная пропуска? Только из-за нашего благодушия, из-за нарушения порядка. Почему мог этот предатель жить в нашем коллективе? Только из-за нашего благодушия, и беспечности. Я клянусь вам, там, в огне войны, отдать все силы, а если нужно — и жизнь, во имя победы моей Родины, моей партии, моего народа. Желаю вам, дорогие товарищи, больших успехов в вашей жизни.

4

Майор Танака собрал со стола бумаги и спрятал их в сейф. С минуту постоял в раздумье, подошел к завешенной карте и отдернул штору на западной ее части до Читы. Пройдясь по кабинету, остановился около сейфа и налил рюмку вина. Взглянув через нее на свет, выпил. Потом налил вторую.

Постучав, в кабинет протиснулся начальник гауптвахты и доложил, что русский перебежчик доставлен.

— Введи! — разрешил Танака.

Сильно прихрамывая на правую ногу, бочком вошел Козодой и заученно выпалил:

— Здравия желаю, ваше высокое благородие, господин майор императорской армии! Слава вашему царю! Его глаза беспокойно ощупывали фигуру Танака, пальцы рук мелко Дрожали. На лице застыла подобострастная улыбка. Танака, хотя и знал русский язык, удивленно и Непонимающе посмотрел на Козодоя. Появившийся следом переводчик быстро выдвинулся вперед и, поклонившись, пояснил:

— Он поздравляет вас, господин майор, и прославляет божественного императора.

— Хорошо. Ты будешь говорить, почему пришел? Говори правду. Я буду слушать.

— Так сказать, тяга к своим. Влечение души — бороться с комиссарами, — ощерясь, заспешил Козодой.

— Симпатии к нашему строю, господин майор, и желание бороться с коммунистами, — торопливо докладывал переводчик.

— Хорошо. Ты — молодец. Скажи, где стоит ваша батарея. Здесь? — Танака встал, подошел к карте и нарочно показал на кружок, обозначавший Читу.

— Так точно, вас-с-брод! Батарея располагается точно там!. А рядом полк, — одним духом выпалил Козодой, издали тыча пальцем в То место, куда показал Танака.

— Господин майор, он утверждает, что там, — доложил переводчик.

Углы рта у Танака опустились. Холодные глаза метнули искры. Он взял со стола длинную костяную линейку, подошел к Козодою и ударил по лицу. Из рассеченной щеки хлынула кровь.

Козодой, схватившись за лицо, ошалело шарахнулся назад. Стоявший сзади выводной с винтовкой наперевес, не раздумывая, кольнул его штыком. Одурев от боли, Козодой повалился на колени и завопил.

— Ваше благородие! Пан майор! Господин японец! За что?

Отделавшись легким ранением в ногу при встрече с нарядом пограничников, Козодой благополучно добрался до японских постов. Опасаясь, что его отправят обратно, он, смеясь и плача, выкрикивал, что знает все. За ночь перебрал в памяти все свои сведения и понял, что не знает даже батарею, из которой дезертировал. По его показаниям на утреннем допросе выходило, что у большевиков от Каменушки до Медвежки нет ни одного орудия, а снарядов батарейные машины навозили «тьму тьмущую». Потом, вспомнив, что комбат не успевал обойти боевые порядки батареи за день, он на вопрос Икари: «Где стоит батарея?» обвел на карте круг, прихвативший часть Маньчжурии, все Приморье и часть Японского моря. Исписав листов пятнадцать, Икари вышвырнул Козодоя, а доклад господину Танака построил на своих оперативно-тактических соображениях. Вышло все так, как нужно: показания перебежчика подтверждали данные, ранее накопленные Икари. Но майор Танака решил заслушать показания лично.

Козодой за это время понял: лучше всего признаться, что он, кроме сведений о батарее, ничего дать не может. Сейчас он полагал, что его бьют за обман.

— Я все, что знал, сказал, ваше высокое благородие. Я клянусь отцом и матерью. Ну, не знал, что для вас нужно было подсмотреть. Не погубите! Верой и правдой…

— Что эта свинья кричит? — раздраженно спросил Танака переводчика.

— Он молит о пощаде и обязуется честно вам служить.

— Отведите в камеру!

Козодою показалось, что майор приказал его расстрелять.

— Не убивайте! Не стреляйте! Господин милосердный! Сапожки буду целовать! — Козодой пополз на коленях.

— Что такое? — закричал Танака.

— Он думает, что вы приказали его уничтожить, — поспешно доложил переводчик.

— Скажите этому скоту, что его не будут расстреливать.

В ответ на донесение о «пленном» Танака уже получил приказ: «После допроса незамедлительно отправить в неприкосновенности в отряд Семьсот тридцать один». Вызвав капитана Икари, майор приказал ему:

— Выведите эту обезьяну на Офицерскую и снимите допрос на местности. Заставьте вспомнить все до мелочей… Возьмите с собою также маршрутных агентов. Пускай ознакомит их с зимними дорогами и расположением частей, если что-нибудь вразумительное удастся из него вытянуть.