— Ты сказал, что не будешь вмешиваться, Бридж, — предупредила Марья.

Фейри неохотно откинулся назад, выжидая, а Дмитрий уставился на нож в своей руке, всё ещё колеблясь.

— Ты не обязана, — тихо сказал он.

— Я знаю. — Её взгляд скользнул к флакону у него на груди. — Кстати, вы могли бы хотя бы позволить мне закончить начатое, — бросила она взгляд на Кощея и Романа.

Дмитрий хотел рассмеяться, но не смог. Смех, казалось, расправил бы его лёгкие до состояния беспомощного коллапса.

— Это не исцелит тебя, Маша, — искренне сказал он. — Это не сделает тебя целой.

Она стиснула зубы.

— Тогда что же? — понимающе спросила она.

Пауза. Вздох. Покаяние.

Он чувствовал боль её сердца, прижатого к его собственному, так отчётливо, словно оно билось в его груди. Он чувствовал, как оно то учащённо грохотало, то пульсировало, пропуская удары, то разрывалось на части от боли. Он осознал, что это отзывается чем-то, чего он раньше в ней не замечал, и теперь ему оставалось только гадать, что именно он упустил, пока пытался разглядеть её по-настоящему. Оставила ли она ему часть себя добровольно, или он забрал её сам? Давал ли хоть кто-то когда-нибудь Марье Антоновой столько, сколько она отдавала другим? Он подозревал, что ответ будет отрицательным.

Однако теперь он должен был вынести боль её сердца. На лице Марьи не дрогнул ни один мускул, но он мог это почувствовать. У него было два пути: он мог остановить её, мог бы вложить сердце обратно в её грудь, заставить осознать, что она натворила, и ощутить ту боль, которую она причинила ему. Мог бы напомнить ей, кто она есть — дитя тайн, башня, построенная на лжи. Мог бы надеть сердце на шнурок, вложить его в её ладонь и заставить увидеть последствия своих решений.

Или, подумал он, он мог бы забрать эту боль себе. Принять её на себя, чтобы дать ей возможность жить дальше.

Он выпрямился, принимая решение. Сколько раз ты можешь подвести женщину, прежде чем искупишь свою вину перед ней? Пусть теперь её бремя станет его бременем, подумал он и посмотрел на нож в своей руке, а затем снова на неё.

Смерть его отца не спасла бы её.

Что тогда могло бы спасти?

— Я сделаю это, — пообещал он ей, и Брин вздрогнул, издав сдавленный звук удивления, когда Дмитрий поднял нож и вонзил его в стеклянный флакон, висевший у него на шее. Лезвие прошло сквозь зачарованное стекло, металл окрасился в багровый цвет, и жидкость тонкими струйками потекла по его руке, а Марья, ошеломлённая, подалась вперёд.

Это не могло причинить ей боль на таком расстоянии. Она бы просто исчезла, не дойдя до него. Но, конечно, она подошла. Она шагнула вперёд, протянула руки и ухватилась за его протянутые ладони. К тому времени лицо Бриджа побледнело, а взгляд Романа стал ещё более потерянным, чем когда-либо, но Дмитрий был сосредоточен на Марье, на агонии, появлявшейся на её губах по мере того, как она приближалась к сердцу в его руках.

— Маша, — прошептал он, потянувшись к ней, когда она, спотыкаясь, бросилась к нему, протягивая руки. — Маша, моя Маша.

— Я всегда знала, что ты будешь моей погибелью, Дима, — сумела вымолвить она, и её голос дрожал от радости, когда она поднесла кончики пальцев к его губам. — Но ты же обещал… Обещал, что всегда будешь со мной.

Он посмотрел на своего отца. На брата.

Затем Дмитрий Фёдоров опустил взгляд на Марью Антонову, наблюдая, как её веки медленно опускаются.

Разве ты не знаешь, Маша, что мы созданы друг для друга?

Это неизбежно.

Ты могла бы просто сдаться.

— Не бойся, Маша, — прошептал он, притягивая её к себе, его пальцы всё ещё сжимали рукоять ножа. — Я не позволю тебе уйти одной.

Дмитрий поднял лезвие и провёл им по старому шраму на своей груди, пока не почувствовал, как оно режет и разрывает; онемение охватило его конечности, но тут же сменилось чудовищной, пронзительной болью. Это было всепоглощающее страдание, если сказать мягко. Каждая его косточка и орган протестовали, и Дмитрий знал по опыту: кровь никогда не бывает такой чистой и возвышенной, как это описывают жертвенные ритуалы. На самом деле, всё было грязным, по-человечески настоящим, и ради этого он клялся пожертвовать всем — ради неё. Это было само воплощение жизни и смерти, вечное, как они сами.

И на одно короткое мгновение, собрав последние силы, Марья сумела улыбнуться.

Последним звуком был всхлип отца. Это не закончилось громким взрывом, как думал Дмитрий, но по крайней мере это закончилось, и этого было достаточно.

Дмитрий поднёс губы к губам Марьи, позволяя себе погрузиться в дремоту. Он ощущал уже едва заметную боль в груди и ревущую тишину, наполняющую его уши. «Это — ничто,» — устало подумал он, — «совсем ничто по сравнению с ней».

Его последняя мысль была умиротворяющей — потому что это была Маша. Потому что это была она, наконец, в самом конце.