После полученных в аварии травм и без того потрепанный Зорге, как писал он сам Кате, стал походить “на избитого рыцаря-разбойника”. Как и во время госпитализации в Первую мировую войну в Кенигсберге, Зорге очаровал санитарок американского госпиталя. Во время незначительного землетрясения в ходе визита Мейснера три медсестры бросились укрывать Зорге от осыпавшейся штукатурки[7]. В результате инфекции у него выпали почти все зубы, а протезы вызывали дискомфорт. Врачи в больнице святого Луки попытались сделать ему пластическую операцию. Но лицо Зорге стало “похожим на… маску”, придававшую “его лицу почти демоническое выражение”, отмечал его друг Зибург[8]. Авария оставила неизгладимый след и на психологическом состоянии Зорге. Он “был подвержен нервным срывам, проявившимся как последствия травмы черепа в аварии”, докладывал Отт в 1941 году[9].

Семья Отта заботливо приютила Зорге после выписки из госпиталя. Гельма Отт, дважды отверженная как жена и любовница, выхаживала его в резиденции посла. По-видимому, она также попыталась воскресить роман с Зорге, пока муж находился в Берлине на аудиенции с самим фюрером. “Что она умеет – так это обрушить на человека ненужные ласки!” – нелюбезно сетовал Зорге Ханако[10]. Этот капризный недееспособный пациент еще лежал в гостевой комнате в доме Отта, когда в его шпионской карьере возникла самая серьезная – на тот момент – проблема, причем с той стороны, откуда ее никто не ждал.

Около половины шестого утра 13 июня 1938 года двое патрульных в Маньчжоу-го заметили подозрительного человека, притаившегося в предрассветном тумане на пограничной полосе, разделявшей СССР и Маньчжурию в районе высот Чанлинцу, примерно в 120 километрах к юго-западу от Владивостока. Мужчина был одет в гражданский макинтош и твидовую кепку и вооружен двумя пистолетами. Когда японская полиция остановила его, он бросил оружие, поднял руки вверх и начал быстро говорить что-то по-русски. Мужчина был “ярко выраженной еврейской наружности, тучный, черноволосый, черноглазый, с усами, как у Чарли Чаплина”[11]. Он, казалось, был только рад оказаться на заставе японских пограничников, много говорил и был в бодром расположении духа. Под макинтошем на мужчине была полная форма и медали советского офицера высшего звена, сапоги и кавалерийские галифе с красными лампасами. Однако перебежчик был не солдатом. В документах он значился как Генрих Самойлович Люшков, комиссар государственной безопасности 3-го ранга[12], начальник НКВД всего советского Дальневосточного региона[13].

Из личных вещей у Люшкова были часы Longines, советские папиросы, пара солнцезащитных очков, 4153 иены мелкими купюрами, выпущенными банками Японии, Кореи и Маньчжоу-го, 160 советских рублей, орден Ленина, два ордена Красного Знамени и фотография его жены Нины. Что гораздо важнее, при нем был футляр от печатной машинки с пачкой секретных военных документов, где в том числе содержались подробные сведения о воинских частях, аэродромах, погранзаставах и военных заводах по всей территории Дальнего Востока. С соблюдением максимально возможных мер безопасности высокопоставленный перебежчик был срочно направлен в Службу безопасности Маньчжоу-го в Синьцзине, потом в Сеул и, наконец, после препирательств между Квантунской армией и Имперским Генштабом – в Токио[14].

Зорге узнал о высокопоставленном перебежчике – генерале НКВД от чиновников посольства Германии, навещавших его в резиденции посла. Полученные известия наверняка привели его в ужас. Если в Москве НКВД сжимало в своих тисках все 4-е управление, допрашивая его высшее руководство и проверяя все досье, мог ли Люшков быть в курсе агентуры РККА, проникшей в высшие круги Токио? Спешная эвакуация после полученных травм была невозможна. Зорге ничего не оставалось, как лгать, выжидая и расспрашивая коллег, чтобы получить как можно более подробную информацию.

Из всех перебежчиков из сталинской России Люшков был самым высокопоставленным офицером НКВД. Перед своим побегом он сделал молниеносную карьеру в тайной полиции. Родившийся в Одессе в 1900 году в семье еврея-портного, Люшков прославился своей жестокостью, сражаясь в большевистском подполье в Крыму во время Гражданской войны. В 20 лет он был уже начальником политотдела бригады. Вступив в 1920 году в ряды формирующейся тайной полиции Дзержинского, он некоторое время проработал под прикрытием в Германии. К 1934 году Люшков стал заместителем руководителя секретно-политического отдела НКВД в Ленинграде, где он лично вел расследование убийства Сергея Кирова, старого большевика, смерть которого в Смольном послужила предлогом для начала Большого террора. Люшков подтвердил японским следователям, что обвинения в отношении Каменева, Зиновьева и десятков других деятелей в связи с убийством Кирова были сфабрикованы – по большей части им самим[15].

Ежов сам выделил Люшкова как одного из своих самых надежных карателей. Другой офицер НКВД рассказывал о визите Люшкова к коллеге в штаб-квартире НКВД в Ростове-на-Дону в 1937 году[16]. “Со всем высокомерием московского начальника [Люшков] зашел в кабинет моего друга и заорал, обвиняя его в бездействии и слабости: «Марш, сукин сын, за дело, немедленно, а то я тебя арестую!»” Обложив всех сотрудников, Люшков указал на горстку “предателей”, которые были немедленно арестованы, а потом расстреляны[17].

Люшков рассказал японским следователям, что терзался сомнениями относительно “отклонений” Советского Союза от “истинного ленинизма” при расследовании убийства Кирова. Но настоящей причиной побега Люшкова в 1938 году, очевидно, послужили долетевшие до него слухи, что конвейер Большого террора скоро не пощадит и его. В этом была невероятная ирония судьбы, потому что Люшков, по собственному признанию, был направлен во Владивосток лично Сталиным и должен был возглавить чистку в рядах партийного и военного руководства Дальневосточного военного округа. Он лично руководил казнью свыше пяти тысяч якобы врагов народа, пока не понял, что скоро настанет его черед.