В испуге она вскочила на ноги и едва не перевернула столик. Выплеснулась на бумагу черная тушь и расплылась по ней бесформенным пятном.

— Что это? Зачем?

Она сжимала виски ладонями и пыталась хоть как-то собрать воедино свои мысли и не вспоминать. Нет и нет. Ей почти удалось, но он помешал — оказался рядом с ней и заглянул в глаза, приподняв пальцами ее подбородок. Непозволительный, неподобающий жест, которому она не нашла в себе сил противиться.

— Я возвращаю тебе твое имя, Цзя Мэйхуа, так же, как ты вернула мне мое.

— О чем вы? Я… не помню… — держась за осколки спасительной лжи лепетала она. Ласковость в его голосе пугала ее неизмеримо больше холодной сдержанности.

— О нет, ты помнишь… — улыбнулся он и провел пальцем по ее щеке. Глаза его сейчас казались подобны Тьме, что окружала дворец Владыки, — помнишь… Чье имя ты кричала, когда демоны скинули нас с обрыва? Кого звала, благословенная?

Не дыша она смотрела в затягивающую, пугающую черноту, словно снова падала в пропасть. Собственный крик звенел в ушах, вспоминался так явно. Да, она помнит. Как ни прячь, как ни скрывай от себя правду, она все равно настигнет рано или поздно.

Память пробила брешь в так тщательно возводимой ей стене и потекла в ее сознание тонким ручейком…

«Требовательные руки, жадные губы, облака и дождь…»

Ладонь ее сама потянулась к нему, пальцы, подрагивая, несмело коснулись его лица.

— Ян… Байлун?.. — произнесла тихо, не до конца веря.

Мужская рука легла поверх ее руки, заставляя прижаться к его щеке всей ладонью.

Два удара сердца она была почти счастлива, а потом воспоминания хлынули водопадом, оглушили, едва не лишили опоры под ногами. Она вцепилась в стоящего напротив мужчину, чтобы не рухнуть на пол — и он поддержал ее, не задавая лишних вопросов. Еле придя в себя, она вскрикнула и отшатнулась от него, скрывая лицо за широкими рукавами. Память — мучитель, если бы она могла вырвать ее из обставленного сердца, она бы тотчас сделала это. Как ей жить теперь, зная правду? Как смотреть в глаза тому, кого предала? Ведь предала… или нет? Почему сейчас об этом кричит ее глупое сердце? Не предательства ли она и хотела избежать, поступая так? Вопросы, вопросы… и ни одного ответа.

— Разве так жене должно встречать мужа?

Голос его звучал насмешливо, но вовсе не зло. Это смутило ее и еще больше сбило с толка. Она хотела бы заплакать, забиться в рыданиях, но память лишила ее и этого выхода: разве мыслимо подобное, разве так ее воспитывали?

Она позволила себе лишь вздохнуть глубже обычного, внутренне сжалась, собираясь с духом, потом повернулась лицом к мужчине и, не поднимая глаз, начала опускаться на колени, удерживая перед собой руки. Выученная улыбка будто сама собой приросла к губам.

— Мой господин, я…

Он удержал ее, ухватив за плечи.

— Не смей! — вот сейчас она услышала в его голосе тщательно сдерживаемую ярость. — Не прячься от меня за показной покорностью, — он выдохнул, разжал руки и увеличил расстояние между ними.

— Сыграй для меня, Мэймэй, — приказал он уже спокойно. А может, попросил. Просьбы его всегда так мало отличались от приказов.

Память снова сыграла с ней злую шутку, подбросив смущающие воспоминания, щеки вспыхнули румянцем, она поклонилась — любой другой ответ лишь снова разозлил бы его — и направилась к гуциню. Не к тому, на котором играл он сам, к другому, облюбованному ей раньше.

Девушка села за инструмент, погладила его шелковые струны. Она знала, что тот, чьего внимания она хотела бы избежать, следит за каждым ее движением. И что не потерпит притворства.

Она прикрыла глаза, прислушиваясь к себе. Пальцы сами нашли нужные струны, и воздух Павильона Розовой яшмы наполнился новой мелодией.

Она рассказывала об иве, выросшей на вершине холма. О том, как прекрасны ее тонкие листья, которыми играет молодой ветер. Как гибки ее ветви, как тянется она к небу, и солнечный свет бежит по жилкам, наполняя ее радостью. Музыка становилась все тревожней и теперь напевала о драконах, двух небесных владыках, решивших помериться силой. Они ныряли в облаках, сильные, ловкие. От их борьбы поднимается буря, заставляя несчастное деревце клониться то в одну сторону, то в другую. Облетают листья, ломаются ветви, и вместо радости — лишь тревога и страх.

Она играла — и растворялась в мелодии, проживала каждую ноту, ощущала в себе дрожь каждой из струн так, будто они были натянуты внутри ее собственного тела.

И когда в рисунок мелодии, деликатно дополняя его, начал вплетаться еще один, даже замерла от удивления, вслушиваясь в новую песню. Напевы второго циня становились все громче и настойчивей.

Ей чудилась в них назревающая гроза, набухающие яростью тучи, злые порывы ветра и хлесткие тяжелые плети дождя.

Вода казалась ледяной и имела горько-вяжущий вкус. Она обрушивалась с неба, прибивала к земле, заставляла коченеть от холода. Но при этом смывала всю грязь и пыль — и текла дальше в ручьи и реки неукротимым потоком жизни.

«Что толку жалеть о прошлом, благословенная? Что сделано, то сделано…» — напевала мелодия.

И пальцы девушки снова принялись перебирать струны циня, вступая с тем, вторым, в своеобразный диалог.

«Но как не жалеть, если сама не достойна жизни?» — струны звучали напряженно, нервно, почти отчаянно.

' Ты не смогла сделать выбор', — донесся до ее слуха слегка отстраненный напев, не обвиняющий, лишь указывающий.

— Я ни для кого не хотела худого, — тихо возразил ее цинь…