Тамила прикрывает глаза ладонью, потом проводит ею по бледному лицу, облизывает сухие губы.

— Я больше не смогу родить тебе, Герман, — наконец говорит тихо.

После сложных родов у Тамилы возникли проблемы по женской части. Тогда врачи говорили, что вероятность наступления беременности в будущем под вопросом.

Тринадцать лет назад нам это было и не нужно, так что мы не расстроились, а потом… потом это уже стало не моим делом, Тамила вычеркнула меня из своей жизни.

— Мы можем поднять эту тему с врачом. Но в любом случае, даже если ничего не получится, не страшно. У нас есть прекрасная дочь. На все воля божья.

Тамила натягивает рукава на пальцы, сжимает их. Я же не сдерживаюсь и тянусь к ней, обхватываю ее, вжимаю в себя. Тамила просовывает руки, гладит меня по спине.

От кайфа я прикрываю глаза. Безумно скучал по ней. Надышаться не могу.

Она мягко выпутывается из моих объятий и смотрит прямо:

— Знаешь, что я чувствовала, когда осталась одна с Эмилией?

— Что? — спрашиваю с щемящим сердцем, понимая, куда она ведет.

— Одиночество. Несмотря на то, что рядом были мои родители, мне было до боли одиноко. А еще страшно. После, когда Эми начала задавать неудобные вопросы о маме и папе — просто больно. За ребенка, у которого никогда не было полноценной семьи. Тебе не понять, насколько это сложно.

Мучительно улыбаюсь, глядя на город, раскинувшийся за лобовым стеклом.

— Конечно, мне не понять тебя, Тамила, — произношу сдавленно. — Как тебя может понять человек, который, возвращаясь домой, знал, что его место не тут, а там, рядом с той, которая просила больше не приходить. Человек, который годами смотрел на любимую женщину со стороны. Который не мог сделать ни шага, потому что она не подпускала ближе. Строила баррикады одна выше другой. Человек, который лишился дочери, ее ежедневного смеха, первых эмоций и достижений. Первых шагов, радости от первого появившегося зуба, — чем больше я говорю, тем громче становится мой голос. — Который не был рядом с ней, когда она впервые упала или съехала с горки, а после залилась смехом. Тебя не сможет понять человек, которому ты оставила лишь прерогативу смотреть видео о прожитом дне его дочери просто потому, что ближе нельзя, иначе тебе будет больно, иначе ты снова начнешь плакать. Тебе не понять человека, который не спал ночами, когда вы болели. Который сидел, сжимая в руках телефон, чтобы не пропустить звонка. А вдруг станет хуже? А вдруг нужна скорая? Конечно, тебе не понять меня Тамила, ведь в твоей эгоистичной реальности лишь ты страдала и мучилась.

За грудиной горит, словно налили кислоты. Я никогда не делился с Тамилой своей болью, мне казалось, будет не по-мужски выливать на нее это все.

Когда я заканчиваю свой монолог и резко оборачиваюсь к Тамиле, та роняет тихие слезы, которые скатываются по бледным щекам и капают на джинсы.

— Ты никогда не говорил… — шепчет с дрожью в голосе.

— Зачем? Чтобы причинить тебе еще более сильную боль?

— Я бы хотела…

— Ты выставила меня из нашей семьи. Приняла это решение единолично, не советуясь со мной. На мои попытки исправить что-то и вернуться в семью ты реагировала бурно — истерикой и слезами, — протягиваю руку и грубо стираю с ее щек соленые капли. — И сейчас поступаешь так же.

Припечатываю ее словами.

Пусть. Мне тоже больно от того, что она пытается сделать.

— Я не знаю, как правильно, Герман, — ее голос по-прежнему неровный, еще и приглушенный от слез. — Но возможно, ради ребенка стоит попробовать.

Последняя ее фраза звучит до нелепого неуверенно, совершенно противоположно ее словам о том, что она знает точно.

— А у меня спросить ты не хочешь? — вздыхаю разочарованно. — Чего я хочу? С кем быть? Кого любить?

— Герман…

У нее закончились аргументы, а у меня слова и желание, чтобы доказать ей, что ничего непоправимого нет и что самое главное — это любовь. И если она есть, то все возможно, все в наших руках.

— Тебе, как и в первый раз, проще спрятать голову в песок, чем попытаться что-то сделать.

— Ты не понимаешь… — мямлит.

— Я все понял, Тамила. Тебе страшно, у тебя мало веры в меня, в нас. При первой же проблеме ты снова делаешь это — безжалостно рубишь то, что еще не успело вырасти. Вычеркиваешь меня из своей системы координат. — Завожу машину, сжимаю с силой руль. — Сообщи, когда мне можно будет начинать бороться за нас, потому что пока я не вижу с твоей стороны желания сохранить нашу семью.

Тамила

— Мама, а почему папа больше не остается у нас ночевать?

Почему?

Потому что я выгнала его. Снова. Потому что его предыдущая женщина, возможно, ждет от него ребенка. А еще потому что запуталась не только я, но и мои тараканы.

Я люблю Германа, и сама мысль о том, что он останется с Инессой, болезненна. Картинки их «счастливой» семьи убивают.

Когда Герман высадил меня возле дома после того сложного разговора, мне хотелось исчезнуть.

Он зол на меня по понятным причинам, а я… я только тогда впервые задумалась о том, что чувствовала та, вторая сторона. Ведь мне всегда казалось, что существует только моя правда и моя боль, а у Германа и без нас все хорошо.

Титов прав: в моей эгоистичной реальности даже мыслей не было о другом человеке.

А он там жил, страдал, думал о нас, о том, как ему не хватает дочери.

— Герман… — позвала я его, трусливо смотря на ручку двери и даже для самой себя попросив: — Дождись меня.