Борьба с государственной властью проводилась сразу по нескольким направлениям. Во-первых, обвинения продолжали преследовать военное ведомство и его руководителей. Высшие военные круги обвинялись в намеренном углублении кризиса вооружений и в стремлении увеличивать потери войск.

Во-вторых, основным объектом для нападок стало правительство и лично премьер-министр Б. В. Штюрмер, а также императрица Александра Федоровна. Иначе говоря, те люди, что на всех перекрестках называли себя монархистами (пусть даже и конституционными), не стеснялись в открытую клеветать на царицу: о каком же тогда монархизме здесь может быть речь? С ударом оппозиционной пропаганды по царице положение вещей менялось кардинальным образом. Теперь косвенно под удар попадал сам император – единственная в силу своего статуса фигура, долженствовавшая обладать в глазах народа незыблемым авторитетом и сакральным основанием своей власти. Именно этот момент в психологическом плане сыграл главную роль в падении монархии: Царь был виноват в том, что не был «настоящим царем»; фигура Николая II перестала соответствовать народному, патриархальному идеалу самодержца [329] .

Обвинения императрицы в «измене» усиленно распространялись в Действующей армии и гарнизонах военных округов, где, не стесняясь, стали говорить о возможности сепаратного мира, умышленных поражениях и невозможности выиграть войну в любом случае. А. И. Деникин вспоминает, что эпитет «измена» к осени 1916 года стал уверенно ассоциироваться с императрицей Александрой Федоровной: «В армии громко, не стесняясь ни местом, ни временем, шли разговоры о настойчивом требовании императрицей сепаратного мира, о предательстве ее в отношении фельдмаршала Китченера [330] , о поездке которого она якобы сообщила немцам и т.д. Переживая памятью минувшее, учитывая то впечатление, которые произвел в армии слух об измене императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в ее отношении и к династии, и к революции» [331] .

В придворных кругах открыто говорили о готовящемся дворцовом перевороте, а те из гвардейских офицеров, что отлынивали в столице от фронта (в конце 1916 года гвардия находилась на Юго-Западном фронте), распространяли слухи о готовности гвардии поддержать этот переворот. С.В. Куликов говорит даже, что «едва ли не в первую очередь победа Февральской революции в столице стала результатом оппозиционных настроений столичного офицерства. Именно эти настроения предопределили его поведение накануне и в дни переворота, когда большинство офицеров сознательно устранились от вооруженного подавления демонстраций и восстания, и склоняли к этому солдат» [332] . Представляется, что критиковать высшие сферы куда приятнее и удобнее, нежели готовить вверенных солдат к боям.

Не в последнюю очередь гвардия понесла громадные потери на Стоходе и при штурме Ковельского укрепленного района летом-осенью 1916 года, что войска полагались на отважную атаку, нежели на хладнокровную подготовку удара. Русское офицерство всегда было готово доблестно умереть, но вопрос о поражении врага при этом оставался открытым. Соответственно виновным во всем оказался император, который еще в начале войны, благословляя на фронт офицеров, указал, что нужно победить, а не умереть.

Бесспорно, наиболее удобным жупелом, связанным с критикой существующего режима, являлась распутиниана. Даже самые нелепые обвинения воспринимались на веру, ибо ложь, связанная с именем Г. Е. Распутина и легко воспринимаемая массой, окончательно деформировала монархическое сознание. Нежелание императора идти на уступки либералам во время войны, связанное с осознанием того факта, что уступками дело не ограничится, наряду с лживой пропагандой оппозиции к февралю 1917 года оставило Николая II без поддержки даже и со стороны дворянства, которым лишь после крушения монархии предстояло понять ее ценность как гаранта существования своего сословия. Вышло, что «многие дворяне оказались в открытой оппозиции царскому правительству, критиковали его некомпетентность, раболепность. В то же время они осознавали, что сложное политическое положение усугубляется мировой войной. Желание найти причины социального и политического кризиса выливалось в поиски немецких шпионов в правительственных сферах, обвинения правительства в бездарности. Особое негодование вызывало всемогущество Распутина, который, по мнению дворянства, обладал огромным влиянием на царскую семью» [333] .

Солдаты тем легче верили слухам, что их зачастую распространяли офицеры, которым по идее следовало бы готовить войска к новым боям, а не заниматься муссированием заведомо клеветнических предположений. Просто верить в то, что виноват «кто-то», а не ты сам, всегда легче. А гибель кадрового офицерства в 1914-1915 годах означала, что основную массу офицерского корпуса русской Действующей армии составляли прапорщики и подпоручики, еще вчера бывшие студентами, учителями, врачами и т.д.

Многие из этих новоиспеченных офицеров уже являлись не опорой монархии, но напротив – ее противниками (по меньшей мере – конституционными монархистами). При этом понятия патриотизма и монархизма разводились в стороны, так как никто не желал задуматься о том, что Российская империя и есть монархия. Те же, кто понимал это, готовились к верхушечному перевороту, стремясь опередить вызванную ими же самими народную революцию.

Главное, что оппозиция не забывала делать льстивые реверансы в адрес вооруженных сил, обрушиваясь исключительно на сам режим. Как говорит один из авторов, «с одной стороны, у оппозиции были весомые основания рассчитывать на благосклонность войска, для которого и в самом деле к этому времени было сделано немало. В 1915 году выросли Земский и Городской союзы, военно-промышленные комитеты, Особые совещания. Быстро и действенно решая насущные вопросы обеспечения фронта оружием, боеприпасами, продовольствием, они поневоле вызывали у военных выгодное сравнение с неповоротливой государственной машиной, умевшей только плодить дефициты» [334] .

Однако по этому поводу надо сказать, что вклад Земгора и военно-промышленных комитетов в дело обороноспособности страны во многом умышленно преувеличивался. Действительно, сделано было немало, но и не так много, чтобы можно было бы говорить о решающем вкладе в оборону. После опубликованных в наши дни воспоминаний современников о тех хитростях, на которые шли буржуазные оппозиционеры (например, когда произведенные на казенных заводах боеприпасы укладывались в тару с логотипами Земгора), можно сказать, что это преувеличение производилось сознательным образом именно в расчете на лояльность вооруженных сил в вопросе предстоящего открытого противоборства с властью. Поэтому, как справедливо подметила И. Волкова, дело не в усилиях на оборону, а в том морально-психологическом сравнении с усилиями властей, которое искусственно и лживо проводилось оппозиционерами на всех уровнях. Если бы можно было сказать о реальном вкладе либералов, то сравнение было бы, наверное, далеко не в их пользу. Между тем сам характер войны как прежде всего национальной уже не мог отнести Первую мировую войну к войнам, ведшимся исключительно по прихоти государственной власти: участие всех слоев населения было неизбежным уже даже под угрозой обвинения в предательстве интересов Отечества.

16 сентября министром внутренних дел был назначен А. Д. Протопопов. Тот самый, что летом возглавлял думскую делегацию в союзные страны. Этим шагом император Николай II рассчитывал примирить правительство и оппозицию, отдав наиболее важное ведомство в руки товарища П. Н. Милюкова по партии. В свою очередь октябристы и кадеты первоначально рассматривали данное назначение как свою победу. Однако, как только выяснилось, что Протопопов, который сумел войти в доверие и к императрице, и к Распутину, будет проводить ту линию, что проводит сам царь, как отношение к нему резко изменилось. Теперь А. Д. Протопопова его же вчерашние товарищи, не стесняясь, называли предателем.