Каменский не мог отвести взгляда от Иоганны. Она сидела напротив, в полосе падающего из окна света, и казалась ему призраком, воплощением его собственных неудачных попыток сыграть в спасителя. В памяти всплывали картины их первых встреч. Юная, беззаботная, лучащаяся светом девушка, чей звонкий смех напоминал перезвон тысячи хрустальных колокольчиков. Потом — вторая встреча, после монастыря. Гордая, прекрасная, несломленная женщина, сумевшая сохранить достоинство даже в беде. И вот теперь… перед ним сидело существо, которое он с трудом мог назвать человеком. Исчадие ада, затаившееся в обличье некогда любимой женщины.

Он помнил ее смех, легкий и заразительный, способный рассеять любую печаль. Теперь же ее смех вызывал лишь мороз по коже, леденящий ужас, от которого волосы вставали дыбом. Это был не смех, а скрежет, хищный и пугающий, звук, который преследовал его даже в кошмарах.

Каменский провел рукой по лицу, пытаясь отогнать навязчивые видения. Он спас ее из заточения, вырвал из когтей монастырских стен, надеялся увидеть рядом с собой благодарную, любящую женщину. А получил… монстра. Существо, искалеченное страданиями и жаждой мести, существо, которое он больше не узнавал.

Он жалел. Жалел о том, что вмешался в ее судьбу, что вытащил ее из той кельи, которая, казалось, была для нее единственным спасением. Возможно, там, в тишине монастыря, она смогла бы найти покой, исцелить свою израненную душу. Но он лишил ее этой возможности, выпустил на свет тьму, которая теперь поглощала и его самого. Он создал чудовище, и теперь это чудовище сидело перед ним, глядя на него глазами, в которых не было ни любви, ни благодарности, ни даже узнавания. Только холод и пустота. И это было самым страшным наказанием за его добрые намерения.

Срочно, словно гончие псы, преследуемые тенью совершенного деяния, они бежали из Парижа. Карета, подгоняемая испуганным кучером, мчалась по пыльной дороге, оставляя позади мерцающие огни города, которые теперь казались Каменскому символом потерянного покоя. Внутри него бушевала буря. Вина, острая и жгучая, сжимала сердце ледяной рукой. Он, и только он, был виновен в происшедшем. Он вырастил это чудовище, вдохнул в него жизнь, наделил властью… и теперь пожинает горькие плоды.

Мысль о ней, о том, что она сотворила, вызывала приступ тошноты. Он бы с радостью избавился от нее, стер с лица земли это пятно, это позорное напоминание о собственной слепоте. Но невидимые цепи благородства, долга, может быть, даже извращенной формы любви, держали его. Он не мог отречься от нее, бросить на произвол судьбы. Это было выше его сил.

С ужасом он представлял, как теперь ему придется провести с этим монстром всю свою жизнь, наблюдая, как тень ее поступка падает на все вокруг. Каждый день, каждый час будет напоминанием о содеянном. Он был обречен на вечные муки совести, на жизнь в золотой клетке страха и отвращения.

Даже Эймерих, с его мудростью и опытом, не мог предложить ничего стоящего. Его советы были либо слишком радикальными, граничащими с безумием, либо совершенно бесполезными, словно пыль на весах судьбы.

Каменский чувствовал себя загнанным зверем. Он метался словно лев в тесной клетке, не в силах найти выхода из этого кошмара. Он проклинал свою доверчивость, свою гордыню, которая заставила его поверить в возможность контролировать силы, намного превосходящие человеческое понимание. Теперь же эти силы обратились против него, грозя поглотить его целиком, увлечь в бездну отчаяния и безысходности. И он не знал, сможет ли когда-нибудь выбраться из этой бездны.

Граница уже давно позади. Долгие дни пути, полные напряжения и тревог, наконец привели их в Богемию. Чтобы не привлекать лишнего внимания, они остановились в небольшой, заурядной гостинице на окраине тихого городка. Здесь, под чужими именами, они надеялись найти временное убежище от бурь, бушующих в их прошлой жизни.

Каменский взглянул в окно, задумчиво постукивая пальцами по деревянному подоконнику. За окном простирались холмистые предгорья, утопающие в золотистых лучах закатного солнца. Но красота пейзажа не могла рассеять мрачных мыслей, которые роились в его голове. Он беспокоился об Иоганне, о будущем, о том, что преследует их по пятам.

Внезапный стук в дверь прервал его размышления.

— Войдите, — бросил Каменский, не отрывая взгляда от окна.

Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошел слуга, держа в руках стопку свежих газет.

— Парижские газеты, сударь, — сообщил он, кланяясь.

В тот же миг Иоганна, до этого молча сидевшая в кресле у камина, вскочила и буквально выхватила газеты из рук слуги. Ее пальцы нервно задрожали, когда она стала листать страницы, жадно вглядываясь в заголовки.

Газеты приходили с большим запозданием, и те, что доставили вчера, не содержали никаких известий, которые так ждала Иоганна. Но сегодняшние… сегодняшние должны были пролить свет на события, от которых им пришлось бежать.