Суд нашёл, что там, где такие смертные случаи полностью или в основном находятся в исключительном ведении властей, так же как в случае задержанных людей, возникает обоснованная фактическая презумпция относительно причинения смерти и ранений. Бремя доказательства лежит на властях, обязанных обеспечить удовлетворительное и убедительное объяснение. Несмотря на свой решительно сформулированный запрос, суд так и не получил полной документации по делам, и никакого объяснения так и не было предоставлено. Суд нашёл, что может сделать вытекающие отсюда выводы.

Хотя правительство так и не завершило расследование и ответственные не были установлены, фактически единственной версией событий, рассмотренной российским следствием, была выдвинутая заявителями. Документы следствия неоднократно ссылались на эти убийства как совершённые военнослужащими. Суд заключил, что на основании располагаемых материалов установлено, что жертвы были убиты российскими военными. Правительство не выдвинуло никакого основания для оправдания и, соответственно, имело место нарушение статьи 2.

Случай Зары Исаевой [396] касался неизбирательной бомбёжки деревни Катыр-Юрт 4 февраля 2000 г. Российское правительство не оспаривало, что заявителя и её родственников бомбили, когда те пытались покинуть свою деревню путём, который воспринимали как безопасный выход. Было установлено, что бомба, сброшенная российским самолётом, взорвалась около микроавтобуса заявителя, убив её сына и трёх племянниц. Правительство снова утверждало, что случай подпадает под параграф 2.a статьи 2. Суд признал, что ситуация в Чечне в соответствующее время требовала исключительных мер. Однако суд отметил, что ему препятствует то, что правительством не было представлено никакого свидетельства, объясняющего, что было сделано для оценки и предотвращения возможного ущерба гражданским жителям в Катыр-Юрте. Было существенное основание полагать, что российские военные ожидали появления в Катыр-Юрте группы вооружённых повстанцев и, возможно, даже провоцировали его.

Суд посчитал, что ничто не было сделано для предупреждения сельских жителей о возможности появления вооружённых повстанцев и опасности, которой они подвергаются. Действия российских военных против повстанцев было не спонтанным, а запланированным заранее. Российские военные должны были учесть последствия метания мощных бомб в населённой области. Нет никакого свидетельства, что на стадии планирования действий было проведено какое-либо обдумывание эвакуации гражданских жителей. Использование бомб ФАБ-250 и ФАБ-500 в населённой области, без предшествующей эвакуации гражданских жителей невозможно согласовать со степенью предосторожности, ожидаемой от органа правового принуждения в демократическом обществе.

Во всех трёх случаях суд нашёл, что российское правительство нарушило права заявителей по статье 13 («Право на эффективное средство правовой защиты»). В случаях, таких как эти, где были явно доказуемые нарушения прав заявителей по статьям 2 и 3, заявители имели право на «эффективные и практические средства внутренней правовой защиты, способные привести к установлению и наказанию виновных». Уголовные расследования подозрительных случаев смерти родственников заявителей испытали недостаток «достаточной объективности и тщательности». Любые другие средства, включая гражданские, предложенные правительством, были последовательно подорваны, и правительство нарушило свои обязательства по статье 13.

Каждый из этих случаев представлял в миниатюре крупномасштабные нарушения прав человека, совершённые Россией в Чечне. В каждом случае адвокаты ЕЦЗПЧ утверждали, что применение силы российским правительством было непропорционально, и что не было никаких эффективных внутренних средств, к которым могли бы прибегнуть заявители. Их аргументы были основаны исключительно на принципах европейского права прав человека [397] .

Одно рассматриваемое теперь мной поразительное различие между МГП и МППЧ, которое по некоторым причинам не комментируется в академической литературе по напряженности между ними,— то, что, в то время как МГП имеет дело с личной ответственностью и уголовной ответственностью — согласно внутреннему и международному праву — военных командиров и политиков, МППЧ касается исключительно государственной ответственности.

То есть, в то время как жертвами нарушений законов войны, серьёзных нарушений Женевских конвенций — соответствующая часть МГП с точки зрения моей аргументации — могут быть отдельные лица или группы лиц, только отдельные лица могут преследоваться по суду и наказываться. В этом отношении МГП уникально в международном праве, единственными предметами которого традиционно являются государства. Можно сказать, что, в то время как МППЧ характеризуется методологическим индивидуализмом, в который его субъектами, даже в случае регулирования прав меньшинства, являются отдельные лица или лица, составляющие соответствующие группы, оно является строго коллективистским в отношении своих объектов. Вне зависимости от постмодернистских или «глобализационных» аргументов относительно ослабления или исчезновения государства, государство должно в каждом случае отвечать на утверждения о нарушениях МППЧ. Эту жизненно важную особенность я бы назвал источником многих радикальных различий между МГП и МППЧ, проявляющимся, прежде всего, во многих терминологических различиях.

Как я заметил выше, Уильям Абреш проанализировал значения чеченских решений для отношений между МГП и МППЧ [398] . Он указал, что, согласно общепринятой доктрине, в ситуациях вооружённого конфликта гуманитарное право служит lex specialis в отношении к праву прав человека. Он не замечает, очевидно, что последствия применения того или иного режима были бы весьма различны.

Эта доктрина, очевидно, поддержана Международным судом в его Консультативном заключении 1996 г. о законности угрозы ядерным оружием или его применения [399] . Суд отметил, что