Святогоров улетел. Наступили томительные часы ожидания. Первая весть прибыла лишь на четвертые сутки — из Уэлена: «Полет проходил на высоте десяти — пятнадцати метров, местами пробивали снегопад, но вышли точно на бухту Провидения. В пути отказала радиостанция. Перелетели в Уэлен, где три дня выжидали погоду. Сегодня стартую в Провидение, на борту — семеро челюскинцев. Обнимаю товарищей по морскому путешествию. Надеюсь, увидимся в Провидении. Саша».

Действительно, вскоре мы встретились и вместе с нашими друзьями возвращались в Москву. Не думали мы тогда, что жизнь молодого морского пилота оборвется так рано: через полтора года газеты сообщили о трагической гибели Саши Святогорова. Он летел над глухой тайгой из Александровска-на-Сахалине в Хабаровск. Пилот радировал: «Лечу в тумане, потерял ориентировку». Это была последняя весточка. Десять самолетов и множество пеших партий несколько недель безуспешно разыскивали экипаж. Лишь спустя полгода таежные охотники случайно набрели на обломки самолета. Далеко за Амуром погибли наш общий любимец Саша Святогоров и его спутники…

Поднимались буйные весенние ветры. На ледяных полях появились озерки. Но холодные тиски не ослабевали, мы оставались в плену.

Однообразно и тоскливо текла жизнь на судне: утренний сигнал к подъему, завтрак, морские учения, обед, тягучие вечерние часы, а в промежутках — до одури надоевшее домино, все те же кинофильмы и патефонные пластинки. В моих корреспонденциях безнадежно повторялось: «Продолжаем стоять во льдах».

Чукотка оставалась недосягаемой, и все чаще наши мысли обращались к «Красину». Ледокол миновал Панамский канал, пересек параллель Сан-Франциско и приближался к Берингову морю.

«Смоленск» одержал победу: после трехнедельной борьбы со льдами он выбрался на чистую воду, вошел в бухту Провидения и принял группу челюскинцев. Это было первое судно, которому удалось весной пробиться к берегам Чукотки. Откровенно говоря, у нас на пароходе и радовались успеху моряков «Смоленска», и огорчались: почему не «Сталинград»?

Полетел на разведку Болотов.

— Чистая вода в тридцати милях к северу, — угрюмо сказал он, вернувшись. — Без помощи ледокола выберемся не скоро.

«Красин» был совсем близко. Он изменил курс и спешил к нам на выручку. Судовые радиостанции держали связь. Ледокол попал в густой туман и шел, ориентируясь по радиопеленгам.

Мне удалось переговорить с журналистом Борисом Изаковым, находившимся на «Красине».

— В тропиках нас извела адская жара, все просто истосковались по хорошему ледку, — рассказывал мой товарищ. — Вы там, пожалуйста, не всё взрывайте, оставьте что-нибудь и для «Красина»…

Ветер постепенно разрушал стену тумана. Вооружившись биноклями, все вглядывались в даль. Каждому хотелось первым крикнуть: «Вижу!» Зоркий охотник Парфенов забрался на марс.

С ледокола передали: «Пустите дым». Из трубы «Сталинграда» вырвались черные клубы.

— Вижу! Ясно вижу «Красина»! — загремел парфеновский бас.

В серых полотнищах тумана возник силуэт корабля. С поразительной легкостью гигантский стальной утюг крушил белые поля, оставляя позади двадцатиметровый канал. Под его напором с гулом рушились теснившие нас ледяные оковы. «Красин» обошел вокруг «Сталинграда», заплясали расколотые льдины. Мы были свободны.

Суда встали борт к борту. По трапам устремились две встречные группы. Я увидел своих товарищей: Бориса Изакова и Михаила Розенфельда — спецкора «Комсомольской правды», участника многих походов и экспедиций. Два часа показались мгновением. «Красин» продолжал поход на Чукотку. «Сталинград» следовал в кильватере. Разбитые мощным лидером, льды уступали нам дорогу. Туман сгущался. Перекликаясь с «Красиным» протяжными гудками, мы держали курс к бухте Провидения.

Опередив нас, ледокол исчез за горизонтом. Я пошел проститься с радистами. Мы говорили друг другу теплые слова, обменивались адресами. Это ночное прощание ожило в моей памяти три года спустя в Москве: в День печати я неожиданно получил поздравительные радиограммы: одну прислал Литвинов с борта гидрографического судна «Торос», из Арктики, другую — Попов, с плавучего дока, шедшего Индийским океаном во Владивосток.

Напоследок «Сталинграду» снова не повезло: навис непроницаемый туман, судно продвигалось малым ходом.

Над морем поминутно неслись отрывистые гудки, и вахтенные чутко прислушивались: не предупредит ли эхо об опасном соседстве скалистых берегов?

До рассвета бродили мы близ южного побережья Чукотки, Утро экспедиция встретила на пороге Берингова пролива, у цели плавания. Океан утих. И, словно набравшись новых сил, протяжно завыл гудок «Сталинграда». «Угу-у-у», — отзывались невидимые чукотские горы.

Ветер гнал серую мглу на юг, обнажая крутые берега и островерхие гряды скал, покрытые сверкающим снегом. Ничто не оживляло угрюмого пейзажа. Никаких признаков жилья, ни одного деревца…

«Сталинград» медленно входил в просторную бухту, скованную льдом; лишь у самого берега тянулся широкий канал, пробитый «Красиным».

Черные, с зеленовато-бурыми пятнами скалы и мох, подернутые снежной порошей; каменистые террасы, выщербленные ветрами, — такой запомнилась мне бухта Провидения.

Все столпились на палубе.

— Дым!.. Смотрите, «Красин»! «Красин»!

— А вот «Смоленск»!

— Какие-то домики…

— И вовсе не домики, а шалаши.

— Да это же чукотские яранги!