Оживление нарастало: сейчас мы встретимся с героями-летчиками, с челюскинцами…

На палубе «Смоленска» не было ни души, опустевшим казался и «Красин». Вдали на льду виднелись маленькие фигурки, двигавшиеся к поселку; впрочем, можно ли назвать поселком четыре-пять яранг, очертаниями напоминающих карусель? От яранг отделились два продолговатых пятна, они быстро приближались. Донесся лай, гортанные восклицания — к «Сталинграду» мчались упряжки, ими управляли чукчи в меховых кухлянках.

Они остановили разгоряченных псов в двух десятках шагов. Каюры приветливо улыбались. Видимо, никогда им не приходилось встречать такую флотилию: три больших судна сразу в глухом уголке Чукотки! Стоявший впереди коренастый чукча, покрутив головой, издал возглас непритворного удивления: «Ка-ку-мэ!» Другой прищелкнул языком, словно хотел сказать: «Бывает же такое диво!»

На мостике появился угрюмый капитан. Хриплым голосом приказал он спустить трап и завести ледовый якорь. Не спеша огляделся. Со всех сторон высились горы, и только опытный глаз мог отыскать «ворота», через которые мы вошли в эту бухту, спокойную, как замерзшее лесное озеро.

Чукчи вскочили на нарты и помчались к своим ярангам.

БУХТА ПРОВИДЕНИЯ

Спустившись на лед, я направился к «Смоленску». На палубу вели шаткие сходни. Из кубриков и кают доносились голоса, хохот, обрывки веселой мелодии. Откуда-то выскочил человек в морской тужурке, шустрый, с веселыми глазами.

Я остановил его:

— Где найти судовых радистов?

— Радиорубка за-кры-та на пе-ре-учет де-пеш, — пропел моряк. — Сомневаетесь? Серьезно, рация бездействует: непрохождение волн, какие-то помехи в эфире. Вы со «Сталинграда»?.. Пойдем к веселой компании, что ли?

Он повлек меня в кают-компанию, но вдруг передумал:

— Айда в кубрик! Всех медвежат еще не перетопили, слышите?

— Каких медвежат?

— Любых! Хотите — белых, хотите — бурых… Разве вы не знаете этой песенки? Ай-ай-ай!.. Ну, слушайте:

Двенадцать медвежат пошли купаться в море,

И там они резвились, играли на просторе.

Один из них утоп, ему купили гроб,

И вот вам результат — одиннадцать медвежат…

Знаменито, а? — засмеялся моряк. — Минут сорок уже поют на рекорд — со ста двадцати начали!..

В кубрике все сотрясалось, хор гремел:

…Тридцать четыре медвежат пошли купаться в море,

И там они резвились, играли на просторе…

За столом и на койках расположились человек пятнадцать. Мой быстроглазый спутник зашептал:

— Челюскинцы! Вот художник Решетников, физик Факидов, механик Колесниченко, гидролог Ширшов…

Корреспондент «Известий» Борис Громов неистово размахивал руками, а хористы, следя за движениями дирижера, с отчаянным выражением лица выпевали:

И вот вам результат — тридцать три медвежат…

До гибели последнего медвежонка оставалось еще с полчаса… На мое приветствие знакомые полярники поспешно закивали головами, стыдливо отводя глаза.

Шумно было и в кают-компании. В дальнем углу двое матросов-челюскинцев ловко отбивали чечеточную дробь. За пианино, перебирая клавиши, сидел молодой полнолицый атлет в сером шерстяном свитере.

— «Ермака»! — кричали ему.

— «Дунюшку»! «Дунюшку»!..

— «Три эсминца»! Нашу, балтийскую!.. «Три эсминца»! — перекрывал все голоса густой бас.

— «Ер-ма-ка-а»!..

Возле пианино, прислонившись к стене и скрестив руки, с неизменной трубкой в зубах стоял Виктор Львович Галышев. Рослый, широкоплечий Доронин, загородив половину инструмента, требовал неведомую «Рыбачку».

— Спой, Толя, «Три эсминца», — обратился Галышев к пианисту.

— Ладно, Виктор Львович, — сказал тот и оглянулся.

Какое знакомое лицо! Где я видел этого привлекательного человека? Галышев назвал его Толей… Воспоминания перенесли меня далеко-далеко от Чукотки — в Москву, в редакцию. Поздняя ночь. Склонясь над ярко освещенным столом, ретушер иллюстрационного отдела наносит легкие штрихи на фотографию, только что доставленную самолетом из Ленинграда. На ней изображен молодой человек в форме морского летчика… Да это же Анатолий Ляпидевский! Первый из Героев Советского Союза, проложивший воздушный путь в челюскинский лагерь!

Его коренастая фигура, широкая грудь, могучие бицепсы говорили о недюжинной силе, а голос, жесты и юношеская улыбка обнаруживали неисчерпаемую жизнерадостность. Встряхнув русыми кудрями, Ляпидевский взял несколько аккордов, и звуки его низкого баритона раскатились по небольшому залу:

Мы шли на вест, несли врагу гостинец.

Мы шли туда, как говорил приказ,

Одну к другой отсчитывая мили, —

Туда, где смерть подстерегала нас…