— Большой шум из-за маленького дела… Есть, кажется, пьеса с таким названием, — засмеялся Армистед. — У нас принято поднимать шум вокруг любого начинания.

— А Левари, механик Слепнева, тоже в Фэрбенксе?

— О, Уилл состоятельный человек, вернее, его мать. Она дала доллары, и Левари завел собственное дело.

Матери слепневского механика принадлежал гастрономический магазин в центре Фэрбенкса. На ее средства сын приобрел трехместный самолет. В городе появились рекламы: «Воздушное сообщение Левари. Полеты с пассажирами над Фэрбенксом и в окрестности. Обучение пилотированию…»

— Когда мы будем встречать Леваневского? — спросил бывший авиамеханик «Флейстера». — Если я смогу быть чем-либо полезен, прошу располагать мною.

Истекала вторая неделя августа. Погода в Центральной Арктике капризничала по-осеннему. Над дрейфующей станцией «Северный полюс» бушевал ураган. «За сутки льдину отнесло на шестнадцать миль к югу — небывалая скорость», — передавали полярники. От восемьдесят восьмой параллели, где они дрейфовали, до самой северной метеостанции Американского материка простирается на три тысячи километров полярная пустыня. Какая там погода, что ожидается в ближайшие дни? Точного ответа не мог дать ни один синоптик. Если в предсказаниях погоды для областей, где действуют сотни наблюдательных пунктов, сплошь и рядом бывают просчеты, можно ли гарантировать благоприятные условия на огромном маршруте через весь Полярный бассейн…

В седьмом часу утра энергичный стук поднял нас на ноги. Вошел Глазгоу:

— Леваневский стартовал!

— Когда?

— Восемнадцать пятнадцать московского.

Мы с Беляковым обосновались на радиостанции. Я сделал очередную запись в своей дорожной тетради: «Завтра около полудня, через тридцать часов после старта, «Н-209» ожидается в Фэрбенксе. Глазгоу не отходит от приемника, настраивается на волну РЕЛЕЛ. Но самолет далеко, его передачи еще не слышны. До полюса он должен пройти за пятнадцать-шестнадцать часов. Московский штаб перелета коротко извещает нас о продвижении воздушного корабля. Беляков связался с Чукоткой, послав через Ном пробную радиограмму в Анадырь. Быстро пришел ответ, в нем чувствуется радость советских радистов, неожиданно получивших с Аляски весточку на родном языке (хотя и латинскими буквами). Анадырские товарищи заверяют, что через Чукотку наши телеграммы пройдут в Москву быстрее, чем по линии Сиэтл — Нью-Йорк — Лондон».

Позднее я дважды возвращался к своей тетради: «Наконец-то Глазгоу удалось перехватить сообщение с борта «Н-209»: «Идем по маяку. Все в порядке. Самочувствие экипажа хорошее»… Близится полночь. А в Центральной Арктике, над которой летят наши товарищи, — полярный день… Глазгоу принял уже четыре радиограммы Леваневского. Материальная часть самолета работает отлично. Они более полусуток в полете. Серьезные трудности ожидаются в ближайшие часы: синоптики предсказали, что в центре Арктики придется одолевать мощные циклоны с высокой сплошной облачностью, лететь при ураганном ветре».

После этой записи я долго не открывал тетрадь.

Аппаратный зал заполнили шумливые обыватели. Разноязычный говор напоминал, что в районе Фэрбенкса живут люди почти тридцати национальностей, среди них черногорцы, шведы, испанцы, малайцы и даже северокавказские осетины, представители которых, парадно одетые, в кудрявых папахах, в черкесках с газырями и прадедовскими кинжалами устрашающих размеров, также явились на радиостанцию.

По рукам ходил подписной лист. Горожане поочередно вносили свою фамилию и с глубокомысленным видом отмечали подле нее время: «10.57 после полуночи»… «00.14 после полудня»… «11.49 после полуночи»… В толпе протискивался Старый Чарли и, позвякивая серебряными монетами, собирал ставки — полдоллара с человека. Денежные пари аляскинцы готовы были заключать по любому поводу: на сколько опоздает поезд из Сьюарда; когда выпадет первый снег; сколько котят принесет ангорская кошка миссис Робинсон?.. Каждую весну группа предпринимателей устраивала «ледовое пари»; деньги доставались тому, кто наиболее точно угадывал, в какой день, час и минуту двинется лед Тананы. В лед заколачивали металлическую палку, соединенную проволокой с электрическими часами на берегу, — они останавливались при малейшей подвижке… Сеттльмайер явился инициатором пари: в какое время «Н-209» приземлится на Фэрбенксском аэродроме?

Наступил очередной срок передачи РЕЛЕЛ. Глазгоу выводил букву за буквой: «13 часов 40 минут (московского). Пролетаем полюс. Достался он нам трудно. Начиная от середины Баренцева моря все время мощная облачность. Высота шесть тысяч метров, температура минус тридцать пять градусов. Стекла кабины покрыты изморозью. Сильный встречный ветер до ста километров в час. Сообщите погоду по ту сторону полюса. Все в порядке». Радиограмма заканчивалась шестью двузначными цифрами; каждая соответствовала по кодовой таблице определенному слову. Я заглянул в код — цифры эти обозначали фамилии экипажа: Леваневский, Кастанаев, Левченко, Галковский, Годовиков, Побежимов.

Радиограмма не встревожила нас. Выяснилось только, что из-за сильного встречного ветра полет затягивается; путь до полюса занял около двадцати часов. Низкая температура тоже не беспокоила: изморозь — не обледенение, да и летят они на шестикилометровой высоте, над облаками.

Глазгоу не снимал наушники, вслушивался.

— Зовет! — сказал он и записал время: 14.32. РЕЛЕЛ вызывала Москву раньше обычного срока.

Все вокруг стихло. Чуть слышно попискивание в наушниках радиста и шуршание карандаша на розовом бланке.

«34… 34… ргаvуi kгаini…»

Тридцать четыре? Что значит 34? Хватаю код: 19… 22… 26… Не то, не то!.. Вот — 34: «отказал». Отказал?!

Снова и снова, склонившись над плечом радиста, перечитываю текст радиограммы: «Отказал правый крайний. Идем на трех, идем тяжело. Высота полета 4600. Сплошная облачность…» Телеграмма была подписана Леваневским.

Мы переглянулись. Михаил Васильевич изменился в лице.

— Положение очень серьезное, — глухо проговорил он.

— Можно лететь и на трех моторах. Горючего израсходовано много, самолет облегчен, — сказал я.