— Эм… окно, наверное, — машинально отвечаю я, всё ещё больше думая о том файле, чем о его вопросе. Но какой-то уголок сознания подмечает, что так он сможет вытянуть ноги в проход, если понадобится больше места. Я пробираюсь к своему месту, плюхаюсь в кресло и заправляю сползающие очки обратно на переносицу.

— Ты боишься летать? — Дом садится рядом и внимательно меня изучает.

— Нет. А что?

Его глаза слегка щурятся, но после паузы он качает головой.

— Просто так.

Но не просто так.

Если бы я сказала «да», что взлёт внушает мне ужас, он бы что-то придумал. Отвлёк бы меня, предложил выпить или даже усыпил бы таблетками. Потребовал бы поговорить с пилотом, чтобы лично сообщить ему, что этот полёт должен быть самым плавным в нашей жизни. А если бы ничего не помогло, он бы просто вывел меня из самолёта, арендовал машину и сам отвёз бы меня в Сиэтл.

Потому что это делает Дом. Он берёт ситуацию в свои руки. Он исправляет.

Вот что означала та папка. Дом пытался удержать ситуацию под контролем. Как будто стоило ему узнать достаточно, и тогда он бы нашёл решение.

Каково это было — смотреть, как умирает твой лучший друг, и не иметь возможности ничего сделать?

Человеку, который всегда держит всё под контролем, остаться ни с чем.

Правда обрушивается на меня, более осязаемая, чем я позволяла ей быть до этого момента.

Дом потерял лучшего друга. Больше, чем друга. Скорее, он потерял брата.

Каждый раз, когда я думаю о том, что Джош ушёл, оставив нас, моя боль затмевает любую мысль о чьей-то ещё.

Джош был моим братом. Я любила его больше всех. Значит, логично, что и боль моя должна быть самой сильной.

Но теперь, держа в голове ту папку, я наконец-то могу отделить скорбь Дома от своей. Теперь его боль существует сама по себе — зияющая рана, которую он, вероятно, пытается удержать закрытой одним лишь усилием воли.

Я могу представить, как он разговаривает сам с собой, рычит, требовательно, непреклонно. Перестань страдать, сказал бы он, как будто всё так просто. Возможно, даже был момент, когда он посмотрел Джошу прямо в лицо и потребовал: Перестань болеть раком.

Он бы так сделал. Этот самоуверенный ублюдок.

Эта мысль подкатывает к горлу странным, ужасным пузырём смеха.

— Мэдди?

Я поворачиваюсь к человеку, который целиком заполнил мои мысли, и встречаю его обеспокоенный взгляд, глубокую складку между бровями.

Чёрт. Я хочу его обнять.

Но я не могу. По куче причин. Поэтому делаю следующее лучшее, что могу.

— Если увидишь стюардессу, позови её? Хочу джин-тоник.

Его лицо чуть расслабляется, и он кивает, решительно, уверенно.

— Конечно.

Прекрати, хочется умолять. Прекрати, пока я снова не начала влюбляться.

Когда через минуту он протягивает мне напиток, я осушаю половину стакана одним глотком. Но даже алкоголь не помогает избавиться от соблазна наклониться ближе и попросить его взять на себя ещё что-нибудь.

Пусть навяжет мне свою удушающую, невыносимую, заботливую волю.

Не делай этого, напоминаю себе.

Дом думает, что ему нужно быть главным. Контролировать всё. Заботиться обо всех вокруг.

Но я думаю, что ему на самом деле нужен кто-то, кто напомнит, что заботиться нужно и о себе.

— Чёрт. Я не хотела ночевать здесь.

Наш самолёт стоит так близко к зданию, но всё никак не подъедет. Я смотрю, как минуты на телефоне утекают. В отличие от стыковки Дома, больше сегодня рейсов в Сиэтл нет.

Обычно перенести вылет на завтра не было бы проблемой, но утром у нас очная встреча персонала. Памела впадёт в панику, если меня там не будет, а я терпеть не могу подводить на работе.

— Ты не опоздаешь на свой рейс. — Дом смотрит в телефон, и я вижу на экране карту аэропорта.

— Он на другой стороне терминала. А посадка заканчивается через… — я наклоняюсь ближе, чтобы рассмотреть время, — двадцать минут. Они даже двери не открыли.

Некоторые, может, и смогли бы добежать, но не те, у кого хроническая астма, тяжёлая ручная кладь, набитая сувенирами из городов-призраков для жадных друзей, и два джина с тоником, плескающихся в желудке.

Надо было остановиться после первого, но меня тянуло коснуться Дома, хоть как-то успокоить себя. Нужно было чем-то занять руки, заглушить этот внезапный прилив нежности.