Дом открывает рот, чтобы ответить, но я поднимаю палец, перебивая его.

— Что, Джош? — наклоняю голову, будто прислушиваясь. — Ты считаешь, что Доминик Перри должен держать своё мнение при себе? Отличная мысль. Полностью с тобой согласна.

Дом хмурится.

— Ой, извини. — Я наклоняюсь ещё ближе, прижимая ухо к герметичной крышке. — Не мог бы ты повторить? Мне трудно тебя расслышать из-за пульсирующей вены на лбу Доминика.

Я едва сдерживаю улыбку, когда Дом гладит пальцами висок.

— Ага, ты говоришь, что Дом, наверное, постоянно покупает себе слишком маленькое бельё, поэтому у него такой вечно страдальческий вид? Ну, не знаю, но звучит правдоподобно.

Дом прекращает массировать виски, опускает руку на стол и начинает выстукивать раздражающий ритм.

— Это теперь будет у тебя в привычке? — сухо спрашивает он.

Говорить с братом и делать вид, что он отвечает? Вполне возможно. Последние месяцы я всё чаще разговариваю с Джошем, когда остаюсь одна у себя в квартире. Почему — не знаю. Флоренс не прививала нам с Джошем никакой религии, а я сама никогда особенно не верила в загробную жизнь. Призраки кажутся мне занятной темой, но сказать, что я верю в них, тоже не могу.

И всё же что-то в разговорах с братом — точнее, в том, что я на него вымещаюсь — работает для меня. Это не делает меня счастливой.

Но хотя бы на мгновение отвлекает от мысли, что его больше нет. В тот короткий момент, прежде чем я получу ответ, я могу представить, что он всё-таки прозвучит.

Может, это мой способ справляться с потерей. А может, я просто схожу с ума, потому что не могу заплакать и не умею правильно горевать.

Чтобы не отвечать Дому, я с треском раскрываю меню и прячу за ним лицо.

Мы едим молча, без новых оскорблений — вероятно, потому что вообще не разговариваем. Несколько раз Дом будто собирается что-то сказать, и каждый раз я напрягаюсь, ожидая, что он заговорит о том, как я набросилась на него в пьяном угаре после нашей первой поездки с развеиванием праха. Но он всякий раз молча возвращается к еде.

Когда приносят счёт, я настаиваю на раздельном, я нарушаю тишину.

— Когда у нас бронь? Мы можем уже поехать?

— Да, — вздыхает Дом. — Можем.

Мы едем по извилистым просёлочным дорогам, пока наконец не видим массивный каменный указатель с названием Каньон Дисмалс. Я следую за Домом на парковку — ничто в этом месте не объясняет, зачем нужна была бронь.

— И что теперь? — спрашиваю я, выходя из машины.

Дом кивает в сторону таблички с направлением к регистрации. Стиснув зубы, я следую за ним вниз по склону, пока мы не оказываемся у небольшой уличной зоны отдыха и сувенирного магазинчика.

— Мы на ночной тур, — говорит Дом женщине за стойкой. — Доминик Перри и Мэделин Сандерсон.

У меня мгновенно сводит плечи от звука моего полного имени в его устах. Меня называют Мэделин только мама, Флоренс и сотрудники паспортного контроля. И даже несмотря на то, что Дом сейчас у меня в чёрном списке, я не хочу, чтобы и он начинал эту дурацкую «Мэделин».

Женщина проверяет список, затем велит нам ждать в магазине или на улице, пока не начнётся экскурсия, что бы это ни было.

Не сговариваясь, мы выходим наружу, где хоть немного больше личного пространства.

Вечер прохладный, я прижимаю урну с прахом Джоша к груди и злобно смотрю в сторону, откуда доносится звук падающей воды. Смотреть — потому что из-за сгущающихся сумерек дальше этого деревянного настила ничего не разобрать.

— Не понимаю, зачем нам нужно было бронировать ночную прогулку. И вообще, какой смысл гулять ночью? Всё равно же ничего не видно.

Дом не отвечает, и это ещё больше меня бесит. Может, столкнуть его с тропы, пусть заблудится в лесу, и тогда мне больше никогда не придётся видеть его раздражающее, до омерзения красивое лицо?

Но тут он отвлекает меня от мрачных мыслей, вытаскивая из кармана конверт и поднимая так, чтобы я могла прочесть почерк.

Алабама

34°19’38.00” N

87°46’57.00” W

Джош. Он в этом конверте. Он же — у меня на руках. Как и на пляже в Делавэре, я чувствую его рядом в этот момент. Могу на секунду представить, что он ещё жив.

— Хочешь прочитать? — спрашивает Дом.

— Да. — Я вытягиваю руку.

Но Дом не спешит передавать письмо. Вместо этого он протягивает мне пустую ладонь.

Обмен.

На секунду я сильнее прижимаю к себе урну с прахом, не желая отпускать даже эту малую часть брата.

— Я отдам его обратно, — говорит Дом, и в его голосе звучит неожиданная мягкость. Я резко поднимаю взгляд и успеваю уловить какое-то неразборчивое чувство, промелькнувшее у него на лице. — Тебе нужны две руки, чтобы открыть письмо.