«Масака, я хочу убить льва, — вдруг произнес я, — один на один и с копьем в руке».

Он искренне расхохотался. Но потом, поняв, что я говорю серьезно, стал умолять меня забыть об этом. Нкириса — английские власти — посадят в тюрьму всю деревню, объяснял он, если масаи окажутся замешанными в гибели белого человека. «Нкириса не узнают, — настаивал я. — Даже мое правительство не знает, что я здесь. Если лев победит, пусть съест меня. А если мясо белого человека ему не понравится, тогда поживятся гиены».

«Мой народ никогда в это не поверит, — упорствовал Масака, — а если и поверит, то подумает, что ты пумбаву — сошел с ума».

Когда мы отправились спать, он все еще оставался при своем мнении. На следующее утро он вызвался приготовить мне завтрак и выглядел очень расстроенным. А я сказал: «Отлично, хочу свежей крови». Он закатил глаза и стал молиться на языке масаев: «Ha-Аи! На-Аи!» — выпрашивая совет и терпение у Небесного Владыки. Но я стоял на своем. И в конце концов добился того, что он вонзил маленькую деревянную стрелу в яремную вену Керете, его любимой коровы, и я залпом выпил из горлянки пинту горячей крови.

Коровья кровь имела резкий запах и необычный вкус. Но мне понравилось, и я даже перестарался в своем рвении выразить восторг: облизал губы, как заправский вампир, чем окончательно убедил Масаку, что я или действительно говорю серьезно, или окончательно пумбаву. И посему, продолжая возносить молитвы к небу, он пообещал отвести меня в маньята воинов, особую деревню, что-то вроде школы для гладиаторов.

Усевшись в пикап, мы протряслись два часа по каменистой саванне и добрались до находящейся к востоку от озера Натрон территории близ границ Кении и Танганьики маньята — пятнадцати хижин с огромным краалем для скота, окруженных терновником.

В деревне, как я обнаружил позднее, жили женщины с детьми и много юных девушек для услаждения воинов. Еще там находились гости — взрослые мужчины. Но всех затмевали мураны, то есть сами воины. Они были разного возраста, от шестнадцати до тридцати лет, и ростом около шести футов. От кончиков завязанных в хвост волос до пяток они были покрыты овечьим жиром цвета красной охры. У каждого имелось длинное копье. На меня они смотрели с поразительным высокомерием и были похожи на американских индейцев больше, чем какие-либо другие африканцы.

Я пришел в восторг при мысли о том, что стану членом столь величественной мужской компании, но Масака отказался переводить воинам, не говорящим на суахили, текст о моих «пумбаву» намерениях, и я малость сник, а потом вообще опешил, когда он выпросил мне дозволение остаться в маньята на правах кандидата в придворные шуты, а не товарища по оружию, доложив муранам, что я «странный» и смотреть на меня будет страшно весело.

В этот день я с тоской наблюдал, как воины масаи тренировались в битвах на мечах и в метании копий, а старые женщины мазали хижины свежим коровьим навозом — имодиок. На обед я выпил пинту жирного молока, а на завтрак следующим утром пинту свежей крови. Я опрокинул ее в глотку так, словно мне не привыкать, и воины посмотрели на меня с большим удивлением.

Я заставил Масаку все им рассказать. Он повиновался, но с неохотой. Воины стали хохотать. А один, очень высокий, с животом, сплошь покрытым шрамами, что-то сказал, и они еще громче захохотали. Масака объяснил мне со смущенным, но-я-же-тебе-говорил, выражением лица: «Высокого зовут Коноко. Он сказал: «Тебе лучше зарядить свое ружье. Белый человек только так убивает льва». Остальные мураны верят ему. Он — единственный в этой маньята, кто сражался со львом. Другие пытались, но погибли. Но олнгатуни, лев, не победил Коноко, он только вырвал немного кишок из него, и Коноко убил его копьем. Мы затолкали кишки ему обратно в живот, замазали дырку овечьим жиром и зашили воловьими жилами. Потом он встал и пошел домой».

Услышав этот отчет, я начал беспокоиться. Но упрямо ответил: «Скажи ему, что у меня нет ружья и что я буду биться копьем, как он, и не уйду до конца сражения».

Коноко ответил: «Ты молод и очень высок. Ты выглядишь сильным и говоришь сильно. Но ты не масаи». И к моему изумлению, предложил потренировать меня. Но вскоре я понял, что таким образом он хотел доказать и себе, и другим воинам, что я всего лишь белый человек, «который сильно говорит».

Для моего будущего поединка со львом Коноко подарил мне три предмета вооружения масаев: щит элонго, сделанный из буйволовой шкуры, натянутой на деревянную раму и расписанной яркими племенными знаками, короткий меч оламм, который носят на правом боку, и копье арем, с тонким, гибким, в три фута длиной лезвием, из плохо закаленного железа. Мы с моим новым копьем оказались одного роста, и Коноко предложил мне новое имя — Арем.

За три недели я метнул тяжелое железное копье две тысячи раз, держа в левой руке щит, весом в двадцать фунтов. Мишенью служил пучок сухой травы, привязанный к концу шестифутовой деревянной палки, которую Коноко держал на расстоянии восьми футов и наклонял ее в сторону, а потом отпускал. Масака сидел рядом на корточках, читал лекции по стратегии и тактике и вел счет моих псевдобоев.

Если я копьем задевал край пучка, это означало, что Симба ранен и, соответственно, настолько разъярен, что смерть мне гарантирована немедленно. Если я попадал в палку и мягкое копье сгибалось — значит, Симба убивает меня в тот момент, когда я пытаюсь вытащить копье и выпрямить его. И только когда я одним махом срезал траву у основания палки, Масака возвещал, что я попал Симбе прямо в сердце. При этом он неизменно добавлял: «Но, прежде чем умереть, он убил тебя».