– Слишком поздно, – с явным облегчением проговорил сержант. – А теперь, – продолжал он, многозначительно глянув на солдат поблизости, – думаю, пора тебе куда-нибудь убрать отсюда свою языческую каэритскую жопу. Сам знаешь, мои ребята не любят, когда ты задерживаешься.

Цепарь в последний раз бросил на меня раздражённый взгляд, и с его губ слетело тихое шипение. Потом он что-то сказал, короткую фразу на том же языке, на котором говорил с Райтом:

– Эорнлишь дьен тира.

Несмотря на мою озабоченность усиливающимся голодом и стужу, которая охватывала уже все части моего тела, а также тем, что я никак не мог узнать, что он сказал, от этих слов меня ещё сильнее бросило в холод. А ещё страх усиливала загадка того, что он сказал после испытания. Конюх хочет знать, остался ли ты до сих пор неблагодарным.

Я понял, что инстинктивно отпрянул от смысла, заключенного в этих словах, и так же отшатнулся от того зла, которое увидел во взгляде цепаря, когда он закрыл клетку. Я понятия не имел, как он узнал о судьбе Конюха, или о термине, которым тот меня обычно очернял, и какое-то первобытное чувство предостерегало меня от размышлений о странности всего происходящего. Только одно я знал наверняка: зло этого человека и его способность знать то, чего он знать не мог, были связаны воедино в одной уродливой, оболочке с пламенным лицом. Я не хотел иметь с этим ничего общего, и когда он, наконец, побрёл к своей телеге и забрался на неё, я почувствовал огромное облегчение, зная, что скоро меня отправят в сравнительно безопасные объятия Рудников.

– Сюда смотри, парень! – рявкнул сержант, сильным ударом по макушке переключая моё внимание с удаляющегося цепаря. Сержант отступил, скептически оглядывая пару измождённых негодяев. – Сорок шеков, – пробормотал он, качая головой, а потом прокашлялся, немного выпрямился и дальше говорил уже монотонно, словно часто повторял эту речь:

– Слушайте внимательно и запомните хорошенько, ибо повторять вам не будут, – начал он. – По закону Короны вы приговорены к пожизненной службе на лорда Элдурма Гулатта, милостью короля хранителя замка Лофтлин и Королевских Шахт, более известных сброду вроде вас как Рудники. Лорд Элдурм известен своим великодушием и щедростью, которые он оказывает тем, кто находится под его опекой, при условии, что они подчиняются очень мудрым правилам, установленным его уважаемым предком сто лет назад. Первое: работайте хорошо, и вас будут кормить. Второе: если совершите нарушение, то вас выпорют. Третье: если совершите нарушение повторно, то вас повесят. Четвёртое: если совершите любую попытку побега от своих обязательств честно трудиться, то вас повесят. А в остальном, – он скупо улыбнулся, как наверняка улыбался бесчисленному количеству несчастных, – вы, грязные, беззаконные засранцы, вольны делать всё, что, блядь, угодно. Здорово, правда?

Он повернулся и подозвал пару охранников. Как и солдаты на дороге, все они носили одинаковые серо-чёрные ливреи, хотя эти вели себя заметно менее напугано. У тех присутствие цепаря приглушало привычную им жестокость, а этих ничего не сдерживало. Осознав повышенный риск, я опустил взгляд, как подобает подчинённому, и ткнул Торию, чтобы она тоже перестала зыркать своими слишком умными глазами.

– В сарай их, и покормите пару дней, а уж потом отправляйте, – проинструктировал сержант двух охранников. – Иначе они и пары недель не протянут, а его светлость в последнее время ругается из-за потерь.

Сарай, в который нас запихнули, оказался маленьким и забитым колотыми дровами, и нам пришлось жаться друг другу, чтобы согреться. Охранники удивили меня, бросив нам пару одеял и приличный запас хлеба, сыра и воды.

– Не глотай всё разом, – предупредил я Торию, когда дверь захлопнулась, и она набросилась на хлеб. – Живот, который так долго пустовал, должен заново привыкнуть к еде. Он всё исторгнет обратно, если съешь слишком быстро.

Она сразу стала жевать медленнее и старалась не встречаться со мной взглядом, несмотря на близость. Я завернул нас в одеяла, и пар от нашего дыхания стал смешиваться на холоде. После испытания цепаря Тория мало говорила, но усердно исполняла самоназначенную роль не давать мне уснуть днём. А ещё мы вместе страдали от его усилившейся бережливости в части еды. И сейчас я прижимался к молодой женщине, но не чувствовал похоти, только голод, а когда стихла боль от него – растущую и знакомую ненависть к нашему недавнему пленителю.

– Даже если это займёт все мои оставшиеся годы, – сказал я с набитым сыром ртом, – я отыщу этого языческого гада.

Тория глянула на меня и снова отвела глаза, оставив мне чувство чего-то несказанного, но очень важного.

– Что? – спросил я.

– Слова, которые он сказал, – проговорила она и снова замолчала, нерешительно замерев.

– Ты говоришь по-каэритски? – сказал я, и настойчиво пихнул её, когда она не ответила.

– Каэриты в южных герцогствах обычное дело, – недовольно пробормотала она. – По большей части они там торговцы, которые работают на дорогах между портами. Я выучила несколько слов, когда была моложе. Эорнлишь – это значит «судьба». Думаю, он сказал «судьба – это ложь». Хотя он говорил не очень-то уверенно.

– Какая судьба?

– Блядь, а мне откуда знать? Как бы то ни было… – она пожала плечами, – наверняка он пожалел, что не убил тебя по дороге.

С этим я не мог поспорить. И намеревался со временем хорошенько расспросить цепаря о его непонятных словах, и может даже даровать ему быструю смерть, если он ответит нормально.

– Ты не убежал, – сказала Тория, прервав поток моих мыслей, которые уже скатились к замыслам мести. – Там, на болотах. Почему?

– Как он и сказал, я бы очень быстро сдох. Остаться было умным решением.

Она снова бросила на меня взгляд проницательных глаз.

– Ты врёшь. Это плохо.

Еды у меня в животе становилось всё больше, и её действие оказало уже настолько укрепляющий эффект, что с моих губ слетел небольшой смешок:

– Почему?

– Потому что, когда ты не убежал, ты создал обязательство, я теперь обязана тебе жизнью. А это многое значит там, откуда я родом.

– И откуда? Ты ещё не рассказывала.

Её овальное лицо раздражённо дёрнулось, и она снова откусила хлеба.