Дописывал письмо я до самого заката. Украшение текста требует много времени и сосредоточенности, но обильное словоблудие сэра Элдурма нуждалось в серьёзной редактуре для достижения минимальной связности. В завершённом виде письмо растянулось на четыре страницы, заполненных бурными заверениями в любви и преданности, которые должны были вызвать в моих мыслях жестокие насмешки, но вместо этого породили лишь чувство жалости.

Стараясь изо всех сил смягчить косноязычие сэра Элдурма и его отчаянные мольбы – что всего лишь кратким ответом леди Эвадина успокоит его сердце, – я уже знал, что это безнадёжное занятие. Разумеется, я никогда не видел леди Эвадину Курлайн. Я ничего не знал о её семье или о том, как она познакомилась и заслужила расположение этого юного и искреннего аристократа. Я знал только, что она проживает где-то в Куравеле и, судя исключительно по содержанию и тону письма лорда Элдурма, намного выше его по положению и красоте, как лебедь рядом с жабой.

Довольный моей работой, он как следует прижал печать к воску и отпустил меня с запиской о дополнительной порции еды. Свои богатства я забрал на воротах. Еда на Рудниках почти всегда состояла из солонины, поскольку не так-то легко нести миску помоев вниз по склону, а охранники на них не скупились. Даже в тёмные дни, когда тут заправлял отец сэра Элдурма, все понимали, что рудокопы с пустыми животами мало руды накопают. Так что, по крайней мере, голод не числился среди наших многочисленных тягостей.

Когда я забирал два мешка разнообразных овощей и небольшую порцию мяса, происхождением которого лучше было не интересоваться, мне пришлось потратить какое-то время на проверку записей сержанта о прибывших и умерших. По давнему соглашению с Сильдой он готовил черновик еженедельного отчёта и отдавал на проверку правописания и явных ошибок. После исправления данные переписывали в официальные записи и представляли лорду Элдурму на утверждение.

– Умер от болей в животе, – зачитал я вслух, взглянув на запись о последней смерти. Огромный жестокий контрабандист с Кордвайнского побережья прибыл в начале месяца со стремлением стать королём Рудников. Человек с дурными манерами и полным неприятием учения Ковенанта не вызвал симпатии у Сильды. И путём запугивания других каторжников завоевать друзей ему также не удалось. Его труп с несколькими крупными дырами в животе нашли возле верхней шахты, и специфические раны указывали на многочисленные удары острого конца кирки. Я вспомнил, как большую часть прошлой ночи койка Брюера пустовала, и мне показалось, что Сильде об этом лучше не рассказывать.

– Он точно умер от боли, какова бы ни была её причина, – сказал сержант Лебас, многозначительно глядя на меня. – От насильственной смерти его светлость переполошится. А нам этого не нужно, так ведь, Писарь?

Лебас был тем самым сержантом, который отказался продавать меня обратно цепарю четыре года назад, и с лёгким удивлением я вдруг понял, что уже вырос на дюйм выше него. По массе я с ним сравниться не мог, но мысль о том, что смотрю теперь на него сверху вниз, вызвала на моих губах лёгкую улыбку.

– Конечно не нужно, – согласился я, улыбнувшись теперь подобострастно. А ещё я немного согнулся, внимательнее вглядываясь в записи черновика. Люди вроде этого не любят, когда подчинённые хоть в чём-то их превосходят. На переписывание всей информации в официальные книги уходили не часы, а минуты, и если правописание сержанта я усердно исправлял, то в числа никаких изменений не вносил. Сильда ясно дала понять, что любые нестыковки меня точно не касаются, и трата монет его светлости – личное дело сержанта.

– Вот и хорошо, – сказал Лебас, довольно кивая. – Держи. – Он бросил мне яблоко – редкий предмет в мешках с едой – а следом ещё одно. – Одно тебе, другое восходящей. – Он снова предупредительно глянул на меня: – И смотри у меня, передай.

– Передам.

Прежде чем идти через ворота, я спрятал оба яблока. Вид таких богатств наверняка вызвал бы голодный гнев среди узников на верхних ярусах шахты. Их все называли Изгоями – тех, кто из-за недостатка набожности и плохих манер не подходил в паству Сильды, и кого не брали в другие группы на средних ярусах. Близость к воротам обеспечивала короткое путешествие с тяжёлыми мешками, но ещё им для работы доставались самые скудные жилы. Чтобы выкопать требуемый объём руды из верхних шахт, нужно было потрудиться вдвое больше, чем в нижних, а значит, пайки Изгоям часто урезали за невыполнение норм. И с момента повышения до статуса писаря прогулка мимо их обиженных лиц стала весьма неприятным ежедневным делом.

– Итак, Элвин, – сказала мне позднее Сильда, когда паства собралась на вечернюю трапезу, – какие новости снаружи?

Вечера с паствой состояли из трапезы, за которой следовали два часа тяжёлого труда в туннеле. Мне, как и большинству из нас, не терпелось провести больше времени на пути к побегу, но Сильда настаивала, чтобы мы сохраняли достаточно сил на поддержание потока руды. Пока паства оставалась самой производительной группой на Рудниках, это, вкупе с писарскими обязанностями, нынче возложенными на меня, обеспечивали хорошее отношение сэра Элдурма и лучшие пайки. Мешки, которые я принёс по спуску, поровну распределили между другими прихожанами, что помогало поддерживать наши совместные усилия, но также гарантировало, что мой сравнительно привилегированный статус не породит каких-либо обид.

– Самозванец всё ещё на коне, – сказал я, вспоминая те крупицы информации, которые мне удалось собрать из сплетен охранников и корреспонденции, валявшейся на столе сэра Элдурма. – Говорят, он на границе между Кордвайном и Фьордгельдом. У него то ли десять тысяч человек, то ли три, смотря кого слушать. Ходят слухи, король собирается объявить очередной сбор, чтобы покончить с ним раз и навсегда.

– Как и в прошлые пять сборов, – проворчал Брюер, помрачнев от воспоминаний о своей службе под знамёнами. – Мне плевать, пускай сидит на троне, и пропади оно всё пропадом.