Приняв решение, Мельников повернул к Южному КПП, но, не доходя каких-то десяти метров, остановился как вкопанный. У стеклянной, просматриваемой насквозь будки охраны стоял уже знакомый Олегу человек. Сейчас на нём был застёгнутый на все пуговицы военный китель, безупречно отглаженные по стрелке брюки сидели как влитые, нигде не топорщась, но в память Олега навсегда впечатался другой образ: мятая белая рубашка с расстёгнутым воротом, небрежно закатанные по локоть рукава, крепкие мужские руки и лицо, открытое и приветливое, с мягкой полудетской улыбкой — палач Караева.

Впрочем, лицо этого человека и сейчас было приветливым и открытым, он что-то рассказывал охраннику, по всей видимости, смешное, потому что оба военных то и дело заходились в смехе, раскаты которого долетали до Олега. О чём они разговаривали, Мельников, конечно, слышать не мог, но увиденного было достаточно, чтобы понять — проходить через КПП сейчас нельзя. Почему-то первое, что пришло в голову: ждут именно его, и как только он попытается покинуть Надоблачный уровень, за ним тут же установят слежку. Недаром его так внезапно отпустили после допроса, ничего толком не объяснив.

Олег быстро развернулся, пока его не успели заметить из будки охраны, и решительно зашагал назад, к лестнице, поднялся, не чуя под собой ног и стараясь не обращать внимания на бешено колотящееся сердце.

Звук звонка в квартире Бельской оказался резким — Олег даже вздрогнул, слегка отступил назад и удачно: дверь открыли почти сразу, как будто его ждали. Красивая девушка в аккуратной униформе горничной приветливо поздоровалась, улыбнулась одними губами и, как только он представился, попросила его следовать за ней.

— Располагайтесь, Олег Станиславович, — девушка вежливо показала рукой на молочно-белый диван, раскинувшийся в центре огромной, больше похожей на холл гостиной. — Анжелика Юрьевна сейчас подойдёт.

Олег присел на диван и огляделся.

Он ни разу не был у Анжелики, — особой дружбы они не водили, — и его неприкрытое любопытство было отчасти оправданным. Гостиная, практически пустая, если не считать геометрически строгого дивана, большого, в виде буквы «П», на котором сидел Мельников, действительно напоминала холл, какие обычно бывают при больницах, или даже огромную больничную палату, бьющую в глаза стерильной белизной. Это впечатление было настолько ярким, что, если бы не разноцветные картины на одной из стен, представляющие собой натянутый на подрамник холст, размалёванный весёлой детской рукой, и не ваза с мандаринами на низком столике, то, казалось, что можно услышать тихое бряцанье хирургического инструмента, ещё теплого после обработки в автоклаве, который везёт по коридору на тележке операционная сестра.

Мысли странным образом перекинулись с этой нелепой больничной ассоциации на Стёпку: где он сейчас, добрался ли до дома, не вздумал ли куда-нибудь бежать, горячая голова, и отцовское сердце вновь обдало холодным страхом. А ведь если бы не Стёпа, Мельников вряд ли подумал бы о другом мальчике, о том, ради которого он пришёл сюда, в эту стерильную и кажущуюся неживой квартиру.

На Стёпку Олег наткнулся, едва поднявшись на этаж, где располагался его собственный кабинет и приёмная медицинского сектора — это было буквально двумя этажами выше от тех КПП, что отделяли Надоблачный уровень от всей остальной Башни. Сын, взволнованный, раскрасневшийся, налетел на него с разбега, выпалил:

— Папа!

и застыл, не зная, что сказать дальше.

Да и сам Мельников растерялся: за ворохом проблем, которые на ходу разрастались, как снежный ком, он совершенно позабыл и о сыне, и о жене. Первым опомнился Стёпа, заговорил поспешно, то заглядывая отцу в лицо, то отводя глаза.

— Папа, что случилось? Мама говорит, ты не ночевал дома. Она нервничает, а твоя секретарша…

Олег приобнял сына за плечи, отвёл в сторону, к декоративной нише, где на массивной подставке возвышался бюст Луи Пастера — такой же, только поменьше стоял на этаже, где учились студенты-медики, — и быстро, не вдаваясь в детали, рассказал, что произошло.

— Степан, ты уже не ребёнок, должен понимать, что шутки кончились. И я тебя очень прошу — иди домой и никуда не выходи, пока я не вернусь. И позвони обязательно маме, успокой её. Ты мне обещаешь?

— А Гуля? Айгуль? Ну та девушка, о которой я тебе говорил. Ты о ней что-нибудь узнал?

— С ней всё будет в порядке. Правда.

Наверно, первый раз в жизни Олег соврал. Соврал, глядя в растерянные, беспокойные глаза сына. Даже пациентам с самым страшным диагнозом Олег говорил правду, не давая ложных и напрасных надежд, но тут соврал. Сейчас для него не было ничего главней, чем отгородить, обезопасить сына, уговорить его посидеть пока дома, не возвращаться в больницу, где может быть смертельно опасно, и, даже если потом Стёпка обвинит его, бросит в лицо злые слова — пусть, Олег стерпит, выдержит. Только бы с сыном ничего не случилось, потому что Соня… Соня не переживёт.

— Ты мне обещаешь сделать то, что я тебя прошу?

— Папа…

— Ты мне обещаешь?

— Хорошо, — Стёпка нехотя сдался под его напором. — Хорошо. Я обещаю.

— Добрый день, Олег.

Знакомый приятный голос заставил его обернуться. Анжелика вошла в гостиную, присела на тот край дивана, что был напротив, приветливо улыбнулась.

В неформальной обстановке они (хотя и не были близки) машинально переходили на «ты», как и многие люди, симпатизирующие друг другу. Олег и раньше, до всех этих бесконечных светских раутов и приёмов, которые ввёл в моду Ставицкий, хорошо относился к Анжелике, — её уверенность и прохладная доброжелательность всегда импонировали ему, — а теперь, в той ситуации, в какой он оказался, когда приходилось всё время оглядываться и быть начеку, сдержанная и хорошо владеющая собой Анжелика Бельская казалась ему чуть ли не потенциальным союзником.