Когда следующим летом Майя заговорила о том, чтобы вернуться к учёбе, Эдуард мягко, но решительно возразил.

— Ну зачем именно сейчас? — уговаривал он. — Мы только наладили жизнь, быт. Согласись, это ведь был непростой год. Так давай теперь хоть немного выдохнем и насладимся спокойствием. Продолжай заниматься домом — тебе ведь это нравится?

— Да, но чем нам помешает моя учёба? — пробовала настоять на своём она.

— Ладно… — вздохнул Эдуард. — Не хотел говорить раньше времени, но, скорее всего, меня скоро повысят. Это очень важный этап, Майя, возможно, он определит всю нашу дальнейшую жизнь. И мне сейчас очень нужна твоя поддержка, понимаешь? Мне нужен надёжный тыл, моя тихая гавань. Извини, но я не хочу, чтобы в такое время наши графики расходились, или чтобы на нашем обеденном столе вместо ужина громоздились учебники и тетрадки. Для этого тоже найдётся время, обязательно — но чуть позже. Хорошо?

Она согласилась.

Позже Майя долго пыталась разобраться, пошло всё наперекосяк с этого момента или всё-таки гораздо раньше.

Стоило ей уступить, и их отношения снова изменились. Эдуард стал резким и требовательным. Вернулись обидные придирки и замечания, только если раньше они подавались под видом шуток, пусть и неудачных, то теперь звучали грубо и зло. Внезапно выяснилось, что Эдуарду многое в ней не нравится.

Её попытки возразить или поспорить приводили к упрёкам в неблагодарности и эгоизме — он, мол, вкалывает как проклятый, жилы рвёт, чтобы у них всё было, а она не хочет уступать даже в малостях, не пытается хоть чем-то порадовать мужа, когда ему это так необходимо. К слову, о его работе Майя теперь почти ничего не знала. Только то, что его назначили следователем и вся его деятельность строго секретна.

Он никогда не говорил, во сколько вернётся домой, иногда мог пропадать где-то почти до утра, но выходил из себя, если Майя оказывалась не готова его встретить. Он перестал приглашать её в кино и театры, но злился, если Майя выбиралась куда-нибудь одна и он вдруг не заставал её дома.

Всё чаще Майя жалела о том, что поддалась и согласилась на переезд. Временами, находясь в особо мрачном настроении, и вовсе задумывалась, не поторопилась ли она, согласившись выйти замуж так рано. В такие дни Эдуард словно чувствовал что-то и становился почти прежним. Майя начинала сомневаться в справедливости собственных чувств, задавалась вопросом, не слишком ли она нагнетает и преувеличивает.

Она делилась переживаниями и сомнениями с матерью, но слишком поздно поняла, что та любую её жалобу делит на два — мама ведь помнила Стрельцова избавителем, который вернул в её жизнь спокойствие и яркие краски, а теперь, живя далеко, не могла видеть произошедшие в нём перемены.

«Женщине нужно быть мудрой, — неизменно советовала она. — Терпение и ласка, немного хитрости — и всё будет хорошо. Нужно ценить, что имеешь. Сама подумай: твой Эдуард тебя обеспечивает, он не жадный, не пьёт, не дебоширит, не поколачивает — где ты ещё такого найдёшь? А что не всегда всё гладко — так не бывает ни идеальных мужчин, ни идеальной жизни. Тем более работа у него ответственная, нервная, после такого не до романтики и нежностей, ты сама должна понимать…»

Тогда Эдуард действительно не дошёл до рукоприкладства и даже отчитывал и оскорблял её с едкой желчностью, но не переходя на крик и грубую брань. И жадным его правда нельзя было назвать. Наоборот, Эдуард постоянно заявлял, что у него должно быть всё самое лучшее. В первый год после переезда он сам потребовал, чтобы Майя выбирала для новой квартиры качественную дорогую мебель и лучшую технику.

Такой же подход действовал и в отношении неё самой. От неё требовалось всегда выглядеть отлично и, стоит признать, ей не приходилось на этом экономить. Правда, щедрость Эдуарда была довольно своеобразной. Он никогда не выдавал ей деньги просто так. На её карточку приходил только минимум, необходимый на продукты и бытовые мелочи. Всё же остальное Эдуард должен был лично одобрить и только потом оплачивал. Даже её наряды.

Майя внутренне металась, всё больше запутываясь в своих чувствах.

А потом заболела мама. Всё, что волновало Майю прежде, отошло на второй план. Жизнь превратилась в бесконечные поездки между двумя городами, разговоры с врачами и безжалостно ускользающую надежду на чудо.

С упрямством отчаяния Майя до последнего отказывалась поверить в жуткую неизбежность. Она хваталась за любую соломинку, выпросила у Эдуарда денег, чтобы свозить мать в Москву, на консультацию к одному из лучших специалистов. Но всё было напрасно.

Мария Николаевна сгорела от рака всего за полгода. Ужасающе быстро и несправедливо рано.

Майя была опустошена. Она вернулась к прежней жизни, знакомому ритму, но за внешним благополучным фасадом обнаруживалось всё больше прорех.

После смерти её матери Эдуард стал совсем невыносим. Теперь он разговаривал лишь в приказном тоне и, казалось, находил какое-то извращённое удовольствие в том, чтобы отказывать ей даже в мелких просьбах и постоянно напоминать, что без него она — пустое место без крыши над головой и гроша в кармане.

В то тяжёлое, болезненное время у Майи не осталось ни сил, ни желания спорить. Она механически выполняла привычные домашние дела, так же механически кивала в ответ на придирки мужа. Иногда на задворках сознания царапалась мысль, что её жизнь окончательно несётся под откос, но даже это не трогало по-настоящему. Хотелось только забиться куда-нибудь в тихий тёмный угол и замереть там, пока что-нибудь не изменится или вокруг, или внутри неё самой.

Эдуарду не нравилась её апатия. Ему было мало её послушания, ему хотелось эмоций, живой реакции. Он впервые начал применять к ней силу — нет, до избиений ещё не дошло, но всё чаще Майя получала тычки и затрещины. Не то чтобы болезненные, но бесконечно обидные.