Петр I на двадцать пятом году от рождения весьма опасно болен был горячкою. Когда уже не было ни малой надежды, чтоб он выздоровел, и при дворе владычествовала всеобщая печаль, а в церквах день и ночь отправляемо было молебствие, доложили ему, что судья уголовных дел, по древнему обычаю, пришел спросить, не прикажет ли он освободить девятерых приговоренных к смерти разбойников и смертоубийц, дабы они молили Бога о царском выздоровлении. Государь, услышавши о том, тотчас приказал послать к себе судью и повелел ему прочитать имена осужденных на смерть и в чем состояли их преступления. Потом его величество сказал судье прерывающимся голосом: «Неужели ты думаешь, что я прощением таких злодеев и несоблюдением правосудия сделаю доброе дело и преклоню Небо продлить жизнь мою? Или что Бог услышит молитву таких нечестивых воров и убийц? Поди и тотчас прикажи, чтобы приговор над всеми девятью злодеями был исполнен. Я еще надеюсь, что Бог за этот правосудный поступок умилосердится надо мною, продлит мою жизнь и дарует мне здоровье».

На другой день приговор был исполнен. Царю после того день ото дня становилось лучше, и в короткое время он совсем поправился [81] .

Во время возмущения стрельцов одна рота сих злобных тварей и с ними два офицера Сикель [82] и Соковнин вознамерились умертвить Петра Великого. А чтоб удобнее государя в свои сети уловить, положили они зажечь посреди Москвы два соседственные дома. Поскольку царь при всяком пожаре всегда являлся прежде тех, которые его тушить долженствовали, то сговорившиеся хотели тотчас явиться на пожар, притвориться старающимися тушить, понемногу в сей тесноте окружить царя и неприметно его заколоть.

Наступил день к исполнению сего неистового намерения: заклявшиеся, яко откровенные друзья, собрались обедать к Соковнину, а после стола пьянствовали до самой ночи. Каждый из них довольно нагрузил себя пивом, медом и вином. Между тем как прочие продолжали доставлять себе питьем мужество к исполнению сего проклятого предприятия, вышел на двор около восьмого часа времени один стрелец, которого как напитки, так и совесть обременяли. Другой, почувствовав такое же движение, пошел тотчас за ним. Когда сии двое находились на дворе наедине, то сказал один другому: «Я, брат, не знаю, что из этого будет». — «В том нет никакого сомнения, что нам будет худо. Можем ли мы честно из такой опасности освободиться?» — «Так, брат, — ответствовал другой, — я совершенно держусь твоего мнения. Иного средства нет, как нам идти в Преображенское и открыть о том царю». — «Хорошо, — сказал первый, — но как нам вырваться от наших товарищей?» — «Мы скажем, — ответствовал другой, — что пора перестать пить и разойтись по домам, ежели нам в полночь надобно исполнить наше предприятие».

Потом ударили они по рукам и вошли опять в собрание сих единомышленников, коим свое мнение и предложили. Все на то согласились и заключили тем, что, ежели кто хочет на несколько часов идти домой, тот может сходить, но обещание свое подтвердить рукою, чтоб непременно в полночь опять явиться; а прочие бы остались у Соковнина, пока дома загорятся и начнут бить в набат.

Потом отправились эти двое от них и пошли прямо в Преображенское, где царь имел свое пребывание. Они сказали о себе одному царскому денщику, что желают говорить с царем. Царь, не доверяющийся им уже тогда, приказал их спросить, что они имеют донести. Они ответствовали, что того никому, как только самому его величеству, сказать не могут, для того что оно весьма важно и не терпит ни малейшего упущения времени. И так государь вышел в прихожую и приказал обоих стрельцов пред себя позвать. Как скоро они к нему подошли, то бросились ниц на землю и говорили, что при сем приносят головы свои под меч, который они заслужили, вдавшись в измену против него с ротою их товарищей, которые все сидят у Соковнина и по заговору своему ожидают в полночь набатного колокола, чтобы тогда царя убить. Сей ужасный донос слушал храбрый царь с равнодушием и спросил их только, правду ли они говорят? «Точно так, — сказали стрельцы, — мы теперь в твоей власти, вот головы наши, пойдем только к ним, то застанем их вместе до самой полуночи».

Доносителей задержали в Преображенском под стражей, а поскольку было тогда около восьми часов вечера, то царь тотчас написал записку к капитану лейб-гвардии Преображенского полку Лопухину, приказывая ему в оной собрать тихим образом всю свою роту и к одиннадцатому часу перед полуночью таким образом идти к дому Соковнина, чтоб в одиннадцать часов тот был весь окружен и все в нем находящиеся были перехвачены. Капитан верно исполнил сей приказ. А как царь думал, что в записке своей означил десятый час, то и чаял, что в половину одиннадцатого часа все застанет у Соковнина в доме исполнено. И потому по прошествии десяти часов сел он, не мешкая, в одноколку и с одним только денщиком прямо поехал к Соковнину в дом. Прибыл туда в половине И часа; немало удивился, что ни у ворот, ни же вокруг дома не застал ни одного солдата отряженной гвардейской роты. Невзирая на это, подумал он, что караул расставлен надворе. Нимало не размышляя, въехал он прямо на двор, вышел у крыльца из одноколки и с одним денщиком вошел в покои. Все тотчас в доме зашумели, когда узнали, что приехал царь. Петр Великий с неустрашимым духом вошел в покой и застал Соковнина, Сикеля и всю роту заклявшихся изменников, которые тотчас встали и изъявили своему государю должное свое почтение. Царь ласково им поклонился и сказал, что мимоездом усмотрев у них великой свет, подумал, что необходимо у хозяина есть гости; а как ему еще рано показалось лечь спать, то и заехал в сих мыслях посетить хозяина. В сколь великом изумлении и гневе царь внутренне ни был на отряженного капитана, которой, по его мнению, в определенное время приказа не исполнил, однако он скрывал свои внутренние движения. Он довольно времени там просидел, а изменники его пред ним стояли и выпили круговую за царское здравие, на что он их храбро отблагодарил. Между тем кивнул один стрелец Соковнину и сказал ему тихо: «Пора брать!» Соковнин, не хотевший еще открыть проклятого своего предприятия, также ему мигнувши, сказал в ответ: «Еще нет». Как он сие говорил, вскочил в полной ярости Петр Великий и, ударив Соковнина кулаком в лицо, так что он упал, произнес громким голосом: «Ежели тебе еще не пора, сукин сын, то мне теперь пора. Свяжите сих скотов!» В ту же самую минуту по ударении 11 часов вошел в покой гвардейской капитан, а за ним солдаты его роты, с ружьями и примкнутыми штыками. Прочие изменники тотчас пали на колени и повинились. Царь приказал, чтоб изменники сами себя вязали, что и исполнено было. Потом оборотился царь к гвардейскому капитану и в первом жару дал ему пощечину, упрекнув его притом, что он в означенный час не являлся. Сей оправдался письменным его повелением, которое он, вынув из кармана, показал царю; царь же, усмотрев свою ошибку, что он одним часом описался, поцеловал капитана в чело, признал его усердным офицером и отдал ему под стражу связанных изменников. Какое же изменники получили воздаяние, известно свету [83] .

Петр I часто бывал на Миллеровых железных заводах на реке Истье, за 90 верст от Москвы по Калужской дороге. Некогда живши там четыре недели, дабы пить тамошнюю минеральную воду, кроме обыкновенных государственных дел, занимался и тем, что не только весьма тщательно расспрашивал обо всем касающемся до плавления и ковки железа, но и сам работал и учился тянуть в полосы железо. Перенявши сие искусство в один день, незадолго пред отъездом оттуда, выделал он один 18 пуд железа и каждую полосу пометил своим штемпелем, причем его придворные и бояре должны были носить уголья, раздувать огонь, действовать мехами и другую тому подобную работу отправлять. Чрез несколько дней после того, возвратившись в Москву, пришел он к хозяину завода Вернеру Миллеру {190} , хвалил его распоряжения на заводе и спросил: «По чему платишь ты мастеру за пуд выкованного поштучно железа?» — «По алтыну», — отвечал Миллер. «Изрядно, — сказал государь, — так и я выработал восемнадцать алтын, и ты должен мне их заплатить». Вернер Миллер тотчас пошел к ящику, где лежали деньги, взял 18 червонных и, отсчитавши их царю, сказал: такому работнику, как ваше величество, меньше нельзя заплатить за пуд. Но Петр Великий не принял их со словами: «Мне не надобно твоих червонцев. Я не лучше других мастеров работал. Заплати и мне то же, что ты обыкновенно другим платишь. На эти деньги куплю я себе новые башмаки, в которых мне теперь нужда». При сем его величество указал на свои башмаки, которые были уже чинены и опять протоптались, взял 18 алтын, поехал в ряды и в самом деле купил себе новые башмаки. Нося сии башмаки, часто показывал их в собраниях и притом обыкновенно говаривал: «Вот башмаки, которые выработал я себе тяжелою работою» [84] .

Как Петр Великий в 1704 году, по долговременной осаде, взял наконец приступом город Нарву, то разъяренные российские воины не прежде могли быть удержаны от грабежа, пока сам монарх с обнаженною в руке саблею к ним не ворвался, некоторых порубил и, отвлекши от сей ярости, в прежний привел порядок. Потом пошел он в замок, где пред него был приведен пленный шведский комендант Горн.

Он в первом гневе дал ему пощечину и сказал ему: «Ты, ты один виною многой напрасно пролитой крови, и давно бы тебе надлежало выставить белое знамя, когда ты ни же вспомогательного войска, ни же другого средства ко спасению города ожидать не мог». Тогда ударил он окровавленною еще своею саблею по столу и в гневе сказал сии слова: «Смотри мою омоченную не в крови шведов, но россиян шпагу, коею укротил я собственных своих воинов от грабежа внутри города, чтоб бедных жителей спасти от той самой смерти, которой в жертву безрассудное твое упорство их предало» [85] .

Всем известно, что Петр Великий понимал необходимость хороших лекарей при новозаводимом своем войске и флоте, весьма их уважал и даже сам выучился делать некоторые хирургические операции. Он обыкновенно носил с собою две готовальни, одну с математическими инструментами, для вымеривания разных предлагаемых ему планов, а другую с хирургическими инструментами. Он сам вырывал у многих больные зубы, а жену купца Боршта{191} лечил операцией от водяной болезни.