цивилизация, достойная этого названия, и то, что только она призвана к исключительному господству, является неявной предпосылкой и явным следствием колониальной экспансии последних четырех столетий, которая не знала других форм контакта с различными цивилизациями, кроме истребления (в Америке), порабощения в Африке, экономической эксплуатации (в Азии) (Боббио 1951, стр. 23). Перейдем к дебатам 1954 года. Теперь философ из Турина более сдержан в отношении социалистических государств: к их чести следует отнести тот факт, что они «инициировали новую фазу гражданского прогресса в политически отсталых странах, внедрив традиционно демократические институты формальной демократии, такой как всеобщее избирательное право и выборный характер должностей, а также реальной демократии, такой как коллективизация орудий производства» (Боббио 1954а, стр. 164). Новое «социалистическое государство» должно, однако, пересадить либеральные гарантийные механизмы в свои недра, влив «каплю масла в машины уже свершившейся революции» (Боббио 1954b, стр. 280). До сих пор эта позиция справедливо настаивает на сущностном характере «формальной» свободы и ее юридико-институциональном закреплении. К сожалению, философ из Турина в конечном итоге отождествляет причину «формальной» свободы с капиталистически-либеральным Западом, игнорируя колониальный вопрос. На дворе 1954 год. 7 мая того года в Дьенбьенфу народная армия под руководством Коммунистической партии положила конец французскому колониальному господству в Индокитае, а также террору и позору, связанным с ним и уже решительно осужденным, как мы знаем, Хо Ши Мином. Накануне битвы госсекретарь США Джон Фостер Даллес обратился к премьер-министру Франции Жоржу Бидо: «А что, если мы дадим вам две атомные бомбы?» (конечно, для немедленного использования) (Фонтейн 1967, т. 2, стр. 118). В тот же период, если привести еще один пример, Великобритания столкнулась с вызовом своему колониальному господству в Кении, заключив гражданское население этой страны в ужасные концентрационные лагеря, где массовая гибель женщин и детей была обычным делом (см. ниже, гл. VI, § 2). Тогда можно понять позицию, занятую секретарем Итальянской коммунистической партии: «Когда и в какой степени те либеральные принципы были применены к колониальным народам, на которых, как говорят, было основано английское государство девятнадцатого века, образец, как я полагаю, идеального либерального режима для тех, кто рассуждает как Боббио?». Правда в том, что «либеральная доктрина [...] основана на варварской дискриминации между человеческими существами». Помимо колоний, подобная дискриминация свирепствует и в самой капиталистической метрополии, о чем свидетельствует случай чернокожих американцев, «столь сильно лишенных основных прав, подвергающихся дискриминации и преследованиям» (Тольятти 1954/1973-84, т. 5, с. 866 и 868). Лидер коммунистов не проявляет пренебрежения к «формальной» свободе. Конечно, при его реализации нельзя игнорировать международную обстановку и геополитический контекст, страшные угрозы, нависшие над Советским Союзом и странами социалистической ориентации. Но хотя по-прежнему необходимо принимать во внимание холодную войну, которая, как показывает только что рассмотренный разговор между Даллесом и Бидо, всегда находится на грани превращения в ядерную катастрофу, нет сомнений в том, что свобода, ошибочно считающаяся «формальной» вульгарным марксизмом, сама по себе является существенной: Либеральные потрясения и демократические потрясения высветили прогрессивную тенденцию, частью которой является провозглашение прав на свободу, а также новых социальных прав. Права свободы и социальные права стали и являются достоянием нашего движения (Тольятти 1954/1973-84, т. 5, с. 869). Наряду с «социальными правами» именно требование «прав свободы» для колониальных народов или народов колониального происхождения является разделительной линией между социалистическим и коммунистическим движением, с одной стороны, и либеральным Западом — с другой.

2. Половинчатый Маркс Делла Вольпе и Колетти В дискуссии, начатой Боббио, помимо Тольятти и до него вмешался Делла Вольпе, в то время считавшийся самым выдающимся философом итальянского марксизма. Сразу бросается в глаза: насколько различны были позиции, высказанные великим интеллектуалом и секретарем его партии! В отличие от второго, в первом не упоминался колониальный вопрос (или постоянное чрезвычайное положение, введенное в отношении стран, выступавших в качестве главных участников революций и вызывавших подозрение или враждебность со стороны либерального Запада). Делла Вольпе, с другой стороны, следовал совершенно иной стратегии, сосредоточившись на прославлении libertas maior (конкретного развития индивидуальности, гарантированного материальными условиями жизни и ставшего возможным благодаря социализму). Таким образом, с одной стороны, правовые гарантии верховенства права были обесценены, тихо низведены до уровня libertas minor; с другой стороны, в конечном итоге он одобрил преобразование либеральной традиции Боббио как поборника дела всеобщего пользования, по крайней мере, гражданскими правами, формальной свободы, libertas minor, ограничения государственной власти. Философ из Турина призывал людей изучать и «понимать либерализм», посещая школу «Локка и Монтескье», а также «федералистов» (Боббио 1955b, стр. 265). То, что было удалено, — это история и колониальный вопрос: помимо того, что Локк был акционером Королевской африканской компании, компании, которая управляла торговлей черными рабами, он был, как заметил выдающийся историк института рабства (Д. Б. Дэвис), «последним великим философом, который пытался оправдать абсолютное и вечное рабство». Что касается Монтескье, он призвал нас принять во внимание «бесполезность рабства среди нас», «в нашем климате» и, следовательно, «ограничить естественное рабство (servitude naturelle) некоторыми отдельными странами». Наконец, один из редакторов «Федералиста», Мэдисон, был рабовладельцем. Авторы, на которых Боббио указал как на мастеров, были подтверждением «варварской дискриминации между человеческими существами», в которой Тольятти упрекал либерализм. Особое внимание философ из Турина уделил Джону Стюарту Миллю и гимну свободе, содержащемуся, пожалуй, в его самом известном тексте: «О свободе» (Боббио 1954а, стр. 161). Однако в этом же эссе мы видим, как английский либерал оправдывает «деспотизм» Запада по отношению к «расам», которые все еще были «младшими», обязанными соблюдать «абсолютное повиновение», чтобы их можно было направить на путь прогресса (Losurdo 2005, chap. I, §§ 1 и 3, chap. II, § 4 и chap. VII, § 3). В 1950-х годах «деспотизм» и «абсолютное повиновение», навязанные Западом, отчетливо ощущались в Индокитае, Африке и в колониальном мире в целом; В самих Соединенных Штатах (во всяком случае, на Юге) чернокожие подвергались насилию как со стороны местной полиции, так и со стороны расистских и фашистских банд (поощряемых или допускаемых властями). Однако, полностью поглощенный празднованием дня свободы, Делла Вольпе не был обеспокоен или не смог выделить сенсационные травмы Боббио. К сожалению, Делла Вольпе был школьным учителем: его ученики также выделялись тем, что уделяли мало внимания колониальному вопросу. Вспомните Лучио Коллетти. В свой марксистский период он продемонстрировал фундаментальные ограничения свободы, столь дорогой либерально-капиталистическому миру, ссылаясь на «работные дома» или «исправительные дома» (в которых безработные и несчастные, все те, кого считали или подозревали в том, что они являются «праздными бродягами», содержались под стражей, часто по простому приказу полиции) и определяя их как «концентрационные лагеря «просвещенной буржуазии»» (Colletti 1969, стр. 280). Тема была подходящей; Жаль, что это отчасти подорвано молчанием о реальных концентрационных лагерях, зарезервированных «просвещенной буржуазией» для варваров колоний! В соответствии с этим молчанием, в момент своего разрыва с марксизмом и коммунизмом, Колетти подвел катастрофический итог историческим событиям, начавшимся с Октябрьской революции, ни разу не упомянув о том импульсе, который она дала для всемирной антиколониальной революции. Там

кризис марксизма, как он заметил в 1980 году, «длился уже много десятилетий»; если быть точным, «революционный марксист, такой как Карл Корш, уже определил это в 1931 году» (Коллетти 1980, стр. 73). Таким образом, он определил это в то время, когда мировая колониальная система, казалось, была еще сильна, настолько, что Гитлер предложил распространить ее на Восточную Европу, построив там «Немецкую Индию». Имела ли антиколониальная революция, впоследствии распространившаяся в мировом масштабе, какое-либо отношение к коммунизму и марксизму? Этот вопрос совершенно отсутствовал у философа, счастливо приземлившегося в либерально-капиталистическом мире. Действительно, он высмеивал интерес, проявляемый упрямыми и неисправимыми марксистами к «слаборазвитым» странам, к «крестьянам», к «сельскому плебсу», к «теме, которая не только чужда марксистской традиции, но к которой, по крайней мере, «классический» марксизм часто проявлял враждебность» (Colletti 1980, стр. 9-10). Как будто Маркс не посвятил значительную часть своего творчества национально-освободительной борьбе ирландского и польского народов (состоящих в основном из крестьян) и как будто он (вместе с Энгельсом) не критиковал резко и неоднократно английский рабочий класс за его существенное подчинение британскому колониализму! Прежде всего, был полностью проигнорирован великий тезис Маркса: Глубокое лицемерие, присущее буржуазной цивилизации варварство предстает перед нами во всей своей неприкрытости, как только мы переводим взгляд с крупных метрополий, где они принимают респектабельные формы, на колонии, где они ходят голыми (MEW, 9; 225). Сведя Маркса к критике только «приличных форм», принятых капиталистическим господством, и устранив колониальный вопрос, Колетти без труда составил манихейский баланс главы истории, начавшейся с Октябрьской революции, революции, которая разразилась, согласно уже рассмотренному анализу Ленина, чтобы положить конец «войне между рабовладельцами за укрепление и усиление колониального рабства». В глазах философа, окончательно принявшего сторону либерального и капиталистического Запада, именно последний неизменно олицетворял дело свободы и толерантности. Правда, он не умолчал ни о «резне более миллиона коммунистов в Индонезии», ни о «кровавой бане», последовавшей за «военным переворотом в Чили» и «убийством Альенде» в сентябре 1973 года (Colletti 1980, стр. 7 и 65-6). Однако в обоих случаях не упоминалась роль Соединенных Штатов, решивших ликвидировать «третий мир» (поборником которого была Индонезия Сукарно, подвергшаяся нападению в 1965 году) и вновь подтвердить (в Латинской Америке) доктрину Монро. Нет, «резня» и «кровопролитие» были упомянуты лишь для того, чтобы еще раз подчеркнуть крах коммунизма и марксизма, которые представляли собой жалкую фигуру по сравнению с Западом, поборником дела свободы!

3. «Рабочизм» и осуждение третьего мира Отсутствие интереса к колониальному (и неоколониальному) вопросу может также провозглашаться и практиковаться во имя революционной строгости, которая, не отвлекаясь на страны периферии и классы, во многих отношениях все еще связанные с доиндустриальным миром, сосредотачивается на капиталистической метрополии и на борьбе антагонистического класса par excellence — рабочего класса. Именно это происходит в итальянском «рабочестве» и, в частности, у Тронти (2009, стр. 58): «Нам следует отдать должное за то, что мы никогда не попадали в ловушку третьего мира, деревни, осаждающей города, длительных крестьянских маршей, мы никогда не были «китайцами»». Справочный текст итальянского рабочего движения уже в самом названии («Рабочие и капитал») недвусмысленно разъясняет, какие именно социальные темы представляли собой предмет исключительного интереса Тронти. На дворе 1966 год. Во Вьетнаме национально-освободительная борьба осмелилась бросить вызов гигантскому военному аппарату Соединенных Штатов, который годом ранее сыграл значительную роль в репрессиях, приведших к резне сотен тысяч коммунистов в Индонезии и поражению воинствующего третьего мира в этой стране. В Латинской Америке бушевала борьба против доктрины Монро, во имя которой в 1961 году администрация Кеннеди попыталась вторгнуться на Кубу и подчинить ее себе. Короче говоря: бушевала борьба между колониализмом и антиколониализмом, и она способствовала разжиганию кризиса, который, начиная с установки советских ракет на мятежном острове, подталкивал мир к грани ядерной катастрофы. Не отвлекаясь на все это, Тронти представил себе «Ленина в Англии» (так называется одна из центральных глав книги). Оставив позади еще слаборазвитую Россию, великий революционер поместил себя в центр капиталистической метрополии, но не для того, чтобы анализировать изнутри Британскую империю, ведущую одну колониальную войну за другой и готовую схлестнуться за мировую гегемонию, то есть «нацию, эксплуатирующую весь мир» (Энгельс) и внутри которой, по обличению Маркса, сами рабочие, зараженные господствующей идеологией, считали и обращались с ирландцами, жителями жестоко эксплуатируемой и угнетаемой колонии, как с неграми (MEW, 30; 338 и 32; 669). Нет, в Англии Ленин был озабочен исключительно фабрикой и условиями труда рабочих: иными словами, великий революционер воспринимался в профсоюзном ключе, который он резко критиковал. Вместо Англии XIX и XX веков попробуем представить себе Ленина в Соединенных Штатах 1960-х годов: он оказался бы в самой развитой капиталистической стране и во главе имперского и колониального гнета в мире, в стране, где рабочие и их профсоюзы часто угрожающе противостояли, не всегда ограничиваясь словами, студентам (часто буржуазного происхождения), активно демонстрировавшим против обязательной военной службы и против войны во Вьетнаме. Однако с точки зрения теоретика операизма Ленин должен был заниматься только рабочим классом! Дело в том, что Тронти не прекращает поисков чистой классовой борьбы, и в недавнем эссе, спустя более четырех десятилетий после «Рабочих и капитала», он считает, что наконец может указать на нее: «1969 год — это истинный annus mirabilis [...] В 69-м речь шла не об антиавторитаризме, а об антикапитализме. «Рабочие и капитал оказались фактически лицом к лицу друг с другом» (Тронти 2009, стр. 21). Мы имеем в виду не Англию и даже не Соединенные Штаты, а Италию. Стоит отметить, что для того, чтобы найти классовую борьбу в ее наиболее чистом виде, Тронти был вынужден указать на страну, где Коммунистическая партия пользовалась очень широким влиянием, в том числе благодаря политической линии широких союзов, которую теоретик операизма никак не мог разделить. Однако нет сомнений в том, что осенью 1969 года развернулось широкомасштабное рабочее движение. Однако рабочих воодушевляло и поддерживало огромное количество студентов. Не мало

иногда они были выходцами из буржуазии и пришли к политической активности, начав с борьбы с «авторитаризмом», который выявлялся и осуждался прежде всего в семье и школе. Другие знали о процессе политической радикализации на волне возмущения варварской войной против Вьетнама и на волне энтузиазма по поводу эффективного сопротивления, которое бесстрашный народ оказывал гигантскому военному аппарату своих агрессоров. Это были годы, когда в Азии, Латинской Америке и на самом Ближнем Востоке антиколониальная революция (поддержанная странами социалистической ориентации) достигала блестящих успехов, а американский империализм переживал серьезные трудности. Такая же атмосфера ощущалась и в Италии, где действовала коммунистическая партия, более сильная, чем когда-либо, на которую ссылалась значительная часть активистов и лидеров, возглавлявших или способствовавших великой рабочей и народной борьбе. Классовая борьба, которая, по мнению Тронти, наконец-то достигла своей чистоты, при ближайшем рассмотрении оказалась подпитываемой переплетением самых разных противоречий, в том числе и того, что лежало в основе антиколониальной революции. Полемика о возможных искажениях классовой борьбы приобретает воинственный оттенок. Мы уже видели насмешки над «деревней, осаждающей города, над длительными крестьянскими маршами». Объектами «рабочего» сарказма здесь являются величайшая антиколониальная революция в истории (которая в Китае достигла успеха, начав с завоевания сельской местности) и один из ее наивысших моментов, когда революционеры под руководством Коммунистической партии прошли тысячи километров под огнем реакции, чтобы противостоять вторжению японского империализма, решившего поработить весь китайский народ. Сарказм более или менее «рабочего» толка не нов. В свое время Прудон, также озабоченный сохранением чистоты борьбы между бедными и богатыми, или между жертвами и бенефициарами того «кражи», в которой заключалась «собственность», высмеивал борьбу за национальное освобождение польского народа, угнетаемого царским самодержавием. Маркс, основавший годом ранее Международное товарищество рабочих, в свою очередь, в 1865 году заклеймил подобные насмешки как проявление «идиотского цинизма» (MEW, 16; 31). Тронти, похоже, не задумывался об этой странице истории рабочего движения. Он даже добавляет: Рабочие всегда имели – должны были иметь! – «миссия», которую нужно было выполнить, и всегда экономить – это было необходимо! – эта миссия: спасти фабрику, спасти страну, спасти мир, спасти народы третьего мира от империалистической агрессии (Тронти 2009, стр. 61). Разве здесь не объясняется, что, например, должны были сделать китайские рабочие, когда их страна подверглась вторжению: продолжать требовать повышения заработной платы, не беспокоясь о нависшей над ними и их согражданами угрозе рабства? Бинарное прочтение социального конфликта, которое видит только одно противоречие (то, которое настраивает рабочих против капитала), превращает это же противоречие в тюрьму под знаменем самого узколобого корпоративизма. И такой корпоративизм искажает прочтение истории. Двадцатый век рассматривается как «век мировых гражданских войн» (Тронти 2009, стр. 62). В этих рамках глобальная антиколониальная революция исчезла, причем исчезла и как вооруженная борьба, и как экономическая борьба. В то время как страны, достигшие политической независимости, пытаются сделать ее конкретной и прочной посредством упорного труда по экономическому и технологическому развитию, операизм призывает к «угнетению труда рабочими» (ниже, гл. III, § 12)!

4. Альтюссер между антигуманизмом и антиколониализмом Даже когда антиколониальная революция приветствуется, к ней можно подходить с категориями, которые затрудняют ее понимание. Вернемся к «варварской дискриминации человеческих существ», в которой Тольятти упрекал капиталистическо-колониальную систему: это было обличение, в котором сильно звучал гуманизм или гуманизм, воспетый, как мы увидим, Грамши, но впоследствии ставший предметом ненависти Луи Альтюссера. В отличие от Тронти, он не мог похвастаться тем, что никогда не был «китайцем». У французского философа отсылка к Мао Цзэдуну была неоднократной и позитивной, он ценил его прежде всего как теоретика противоречия и диалектики (Альтюссер, 1965, с. 76; Альтюссер, Балибар, 1965, с. 33-4). В любом случае, на объективном уровне это была дань мысли, которая созрела из размышлений о том, что можно считать величайшей антиколониальной революцией в истории, той, которая увидела самую густонаселенную страну в мире с тысячелетней цивилизацией, на теоретическом и практическом уровне, в длительной борьбе, противоречиях и врагах множественной и разной природы. Однако дань уважения происходившей в то время глобальной антиколониальной революции подрывается у Альтюссера теоретической платформой, основанной на антигуманизме. Это исключает понимание классовой борьбы, которая, будучи далекой от чисто экономического измерения, представляет собой борьбу за признание. Это особенно актуально в отношении борьбы колониальных народов или народов колониального происхождения, по отношению к которым дегуманизирующее обвинение, присущее капиталистическо-империалистической системе, проявляется особенно жестоко. Вот почему в ходе современной истории великие испытания сил между аболиционизмом и рабством, между антиколониализмом и колониализмом на идеологическом уровне увидели, с одной стороны, пафос универсальной концепции человека, а с другой — ее отрицание или высмеивание; то есть они увидели столкновение гуманизма и антигуманизма. В конце восемнадцатого века Туссен Лувертюр возглавил великую революцию черных рабов, призвав к «абсолютному принятию принципа, что ни один человек, будь то красный [т. е. мулат], черный или белый, не может быть собственностью своего ближнего»; Каким бы скромным ни было положение людей, их нельзя «путать с животными», как это происходит в системе рабства. С другой стороны, Наполеон, занятый восстановлением колониального правления и рабства черных в Санто-Доминго/Гаити, провозглашает: «Я за белых, потому что я белый; нет другой причины, кроме этой, но это хорошая причина». Давайте теперь перейдем к англоязычному миру. На известном плакате аболиционистской кампании изображен чернокожий раб в цепях, восклицающий: «Разве я не человек и не брат?» Несколько десятилетий спустя, когда колониальная система достигла своего расцвета, если перед некоторыми общественными парками на юге США красовалась табличка: «Собакам и черным вход воспрещен», то в Шанхае французская концессия защищала свою чистоту, вывесив на видном месте табличку: «Собакам и китайцам вход воспрещен». Это явление мирового масштаба. Полностью ассимилированные с неграми после великого восстания сипаев в 1857 году, жители Индии весной 1919 года оказались подвергнуты ужасному унижению. Внеся существенный вклад в победу Великобритании в Первой мировой войне, они вышли на улицы, чтобы потребовать если не независимости, то хотя бы какой-то формы самоуправления. В Амритсаре колониальные репрессии характеризуются особой жестокостью: они не только уносят жизни сотен безоружных протестующих, но и заставляют жителей мятежного города ползать на четвереньках, чтобы добраться домой или выбраться наружу. Дегуманизация колониальных народов проявляется одновременно пластично и отвратительно. Тогда мы можем понять оценку, данную в конце девятнадцатого века автором, который впоследствии стал дорог нацизму: в то время как он приветствовал двадцатый век у его ворот как «век рас»

и «века колоний», Хьюстон С. Чемберлен (1898, стр. 33) высмеивает «так называемое «единство человеческой расы»», по его мнению, отрицаемое наукой и историей и за которое патетически цепляются только «социалисты». Позднее именно самый выдающийся идеолог нацизма Альфред Розенберг громил «догмат о мнимом «общем развитии человечества»» и иронизировал над сохраняющимся влиянием еврейской религии и мифологии: старый Яхве прежде всего «теперь называется «человечеством»» (Розенберг, 1930, стр. 40 и 127). Это глава истории, которая выходит за рамки Германии и Европы. Универсалистскому пафосу, звучащему в Октябрьской революции и в ее призыве к рабам в колониях разорвать свои цепи, отвечает теоретизация недочеловека/Untermensch, «недочеловека»: это категория, которая, после того как ее сформулировал американский автор Лотроп Стоддард в книге, немедленно переведенной на немецкий язык, руководит гитлеровской кампанией по колонизации Восточной Европы и порабощению славян, а также истреблением евреев, заклейменных вместе с большевиками как идеологи и зачинщики злополучного восстания «низших рас»2. Для итальянского фашизма, который также занимался колониальной и расистской контрреволюцией, пропасть, разделяющая «расы» и нации друг от друга в естественном порядке, настолько непреодолима, что в глазах Муссолини (1938/1951, т. 29, стр. 185-89) такие выражения, как «человечество», кажутся бессмысленными или «слишком мимолетными». Наконец, в Азии Япония продолжала свой колониальный экспансионизм параллельно с дегуманизацией китайцев, которые к концу девятнадцатого века стали изображаться с более или менее звериными чертами и часто уподоблялись обезьянам или свиньям (Del Bene 2009, стр. 92-3). Конечно, подстрекаемый также обличениями, подчеркивавшими его бесчеловечный характер, колониализм сам часто пытался принять универсалистский облик. Как исторически отреагировали на этот шаг сторонники освободительного движения? Дюбуа (1914, стр. 708-09, 712 и 714) без труда указывает на то, что (универсалистский) лозунг «Мир, христианство, торговля», пропагандируемый, в частности, «Британской империей» и «Американской республикой», соответствует яростной «ненависти к цветным расам», которую демонстрируют обе. Дело в том, что колониализм и империализм основаны на «бесчеловечной эксплуатации человека», считающейся «чуждой человечеству». Таким образом, борьба за универсализм подразумевает необходимость считаться с политико-социальной системой, пропитанной практиками дегуманизации. Коммунистическое движение не занимает иной позиции. Ленин обращает внимание на то, что в глазах Запада жертвы войн и колониальной экспансии «не заслуживают даже названия народов (разве азиаты и африканцы — народы?)»; В конечном итоге они исключаются из человеческого сообщества (LO, 24; 417). Еще более ясно это выразил Грамши (1975, стр. 567, 837 и 2103). В 1930-х годах он отмечал: даже для такого философа, как Анри Бергсон, «в действительности «человечество» означает Запад»; и именно так рассуждают сторонники «защиты Запада», «оборонцы» Запада, доминирующей на Западе культуры. Коммунизм, с другой стороны, является синонимом «интегрального гуманизма», гуманизма, который бросает вызов предрассудкам и высокомерию «белых сверхлюдей» (Грамши 1919/1987, стр. 41 и 142). Другими словами, псевдоуниверсальность, которая заключается в произвольном возведении специфического и часто порочного частного в универсальное, разоблачается посредством обращения к более истинной и богатой метауниверсальности.

5. Идеалистический и европоцентристский регресс Альтюссера Хотя на политическом уровне антигуманизм ставит под угрозу понимание великих политико-социальных сражений современной истории, на теоретическом уровне он вызывает два весьма существенных и в равной степени негативных последствия. Маркс неоднократно подчеркивал, что его теория является теоретическим выражением реальных процессов и движений, реальной классовой борьбы. С другой стороны, у Альтюссера исторический материализм и реальное движение, которое он помогает продвигать, являются результатом «эпистемологического разрыва» (так же, как для Делла Вольпе они являются результатом научного метода, который использует уроки Галилея и, еще раньше, Аристотеля как критика Платона). Таким образом, мы являемся свидетелями идеалистического переворота исторического материализма, который достигается благодаря гению одного человека, который попадает на новый континент: после открытия «математического континента греками» и «физического континента Галилеем и его последователями» Маркс отправляется на открытие «континента Истории» (Альтюссер 1969, с. 24-5). После того как гуманизм неоднократно упрекал его в сокрытии классовой борьбы, теперь сам Альтюссер (вместе с Делла Вольпе) заставляет классовую борьбу исчезнуть за разработками исторического материализма. Идеалистический регресс является в то же время европоцентристским регрессом. У Маркса и Энгельса возникновение исторического материализма предполагает, с одной стороны, промышленную революцию, с другой — политическую революцию, прежде всего французскую. Обе эти революции не имеют исключительно европейского измерения. Первый относится к процессу формирования мирового рынка, к колониальному экспансионизму, к первоначальному капиталистическому накоплению; Одним из кульминационных моментов второго периода стало восстание чернокожих рабов в Санто-Доминго и отмена колониального рабства, провозглашенная в Париже Якобинским конвентом. С другой стороны, у Альтюссера (как и у Делла Вольпе) развитие исторического материализма оказывается главой в интеллектуальной истории, которая происходит исключительно в Европе. Причины такой позиции французского философа легко понять: это годы, когда флаг «гуманизма» или «гуманизма» размахивал, чтобы заглушить борьбу с империализмом; Начался процесс, который впоследствии привел к капитуляции Горбачева. Если присмотреться, то философская критика гуманизма или гуманизма, считающегося склонным к сокрытию социальных конфликтов, является в то же время дистанцированием от «концепций, окрашенных реформизмом и оппортунизмом или, проще говоря, ревизионистских», которые распространялись в те годы (Альтюссер, Балибар 1965, с. 149). К сожалению, эта полемика ведется с неправильных позиций. Прежде всего, следует помнить, что не только апелляция к общечеловеческим ценностям (и морали), но и апелляция к науке может заставить нас забыть о классовой борьбе. И все же французский философ справедливо выступает против фразы, которая, осуждая межклассовое видение науки, противопоставляла «пролетарскую науку» «буржуазной науке»; он признает заслугу Сталина в том, что он выступил против «безумия», стремившегося «любой ценой сделать язык идеологической надстройкой». Благодаря этим «простым страничкам», заключает Альтюссер, «мы увидели, что использование классового критерия не безгранично и что они заставляют нас относиться к науке, в названии которой фигурируют и труды самого Маркса, как к какой-то идеологии» (Альтюссер 1965, стр. 6). А как насчет морали? Ставить на один уровень позиции, утверждающие единство человеческого рода, и позиции, отрицающие и высмеивающие его, рассуждать таким образом во имя так называемой чисто пролетарской классовой борьбы — значит упускать из виду реальную классовую борьбу, которая является основой дегуманизации больших масс людей, низведенных до уровня недочеловеков или Untermenschen и предназначенных только для угнетения, порабощения или уничтожения. Выступая против гуманистического прочтения марксизма, Альтюссер никогда не устает