повторять, что Маркс исходит не из «человека» или «индивида», а из исторической структуры общественных отношений. Однако странно, что понятие «человек» или «индивид» воспринимается как нечто само собой разумеющееся. В действительности концепция индивидуума и человека как такового, независимо от пола, благосостояния или цвета кожи, является результатом многовековой борьбы за признание, которая велась под флагом гуманизма, столь презираемого Альтюссером. Это относится к женщинам (которые по своей природе неспособны понимать и желать на политическом уровне, а также выполнять интеллектуально квалифицированную работу), к наемным рабочим метрополии (приравненным к орудиям труда, двуногим машинам, вьючным животным) и, в особой степени, к колониальным народам (дегуманизированным на всех уровнях). Правда, французский философ признает, что возможен также «революционный гуманизм», вытекающий из Октябрьской революции (Альтюссер, Балибар 1965, с. 150), но в этом вопросе он весьма колеблется; и таким образом, это исключает понимание гигантской борьбы, которую вели «рабы колоний» (пользуясь любимым Лениным языком) и которая была направлена на то, чтобы добиться признания их человеческого достоинства. Альтюссер считает, что категория человека скомпрометирована межклассовостью, поскольку сама по себе она считается неспособной привлечь внимание к реальности эксплуатации и угнетения. Однако здесь вступает в силу вторая теоретическая ошибка. Не существует терминов, способных выразить политический и социальный антагонизм в чистом виде, не существует идеологически и политически «чистых» терминов, которые всегда и только использовались революционерами и в революционном ключе. В Соединенных Штатах XIX века «демократической» считалась партия, которая сначала отстаивала рабство черных, а затем режим превосходства белой расы. Это соображение применимо и к категориям, которые, казалось бы, неразрывно связаны с историей рабочего движения. Во Франции после революций 1848 года знамя «труда» и уважения к «достоинству труда» начали выносить даже консерваторы, которые были заняты разоблачением как «праздных» и бродяг революционных агитаторов или рабочих, бастующих за улучшение условий своей жизни и труда. Дальше всех по этому пути пошел Гитлер, и от имени созданной и возглавляемой им партии он выставил себя защитником «социализма» и «немецких рабочих». В заключение. Несмотря на различную отправную точку, Альтюссер приходит к тем же выводам, что и Тронти. Итальянский автор не устает повторять, что «универсализм — это классическое буржуазное видение мира и человека». К счастью, есть рабочие: «с ними, только с ними, можно, наконец, обойтись без выпячивания общечеловеческих ценностей, потому что с их точки зрения они всегда идеологически буржуазны» (Тронти 2009, стр. 62 и 17). Вместо универсализма Альтюссер ориентируется на гуманизм. Но мы все еще сталкиваемся с тем же отношением: не осознавая этого, мы в конечном итоге приукрашиваем объект критики, который также претендует на непримиримость и пренебрежение любыми компромиссами. В действительности, клеймить универсализм или гуманизм как нечто само по себе «буржуазное» или склонное к компромиссу с буржуазией — значит блокировать на полпути критику капиталистического общества: его упрекают в чисто формальном характере гражданских и политических прав, носителем которых должен быть человек как таковой и в своей универсальности, но при этом умалчивают о страшных исключающих положениях, лишающих колониальные народы или народы колониального происхождения гражданских и политических прав (а также экономических и социальных прав). То есть мы игнорируем колониальное состояние, которое, по мнению Маркса, наилучшим образом раскрывает варварство капиталистического общества. В этом случае дегуманизирующая сила существующего порядка раскрывается во всей своей жестокости и в конечном итоге проявляется открыто, что особенно сенсационно подтверждается теоретизацией недочеловека, которая в США предшествует теоретизации унтерменша. Другими словами, Тольятти был гораздо более последовательным и радикальным, когда, еще до игнорирования экономических и социальных прав, осуждал «варварскую дискриминацию между человеческими существами», на которой основано капиталистическое общество.

6. Наследие и преображение либерализма у Блоха

Несмотря на страстное осуждение универсализма и гуманизма, а точнее, именно благодаря ему, Тронти и Альтюссер, существенно сняв колониальный вопрос, парадоксальным образом сходятся на позициях Блоха, который с самого начала без проблем аккредитовал универсализм и гуманизм, которыми так любит хвастаться либеральный Запад. Во время Первой мировой войны мы видели, как немецкий философ разделял идеологию Антанты, провозгласившей свое желание внедрить в Центральных империях и во всем мире демократию, в которой она упорно отказывала колониальным народам. И либеральный Запад со времен первого Блока позитивно противопоставлялся не только Германии Вильгельма II, но и стране, возникшей в результате Октябрьской революции. Молодой философ высказывает суровый суд по этому поводу, не дожидаясь вывода немецкой армии или, тем более, окончания гражданской войны: «Пролетарии всего мира не для того четыре с половиной года сражались с Пруссией во имя мировой демократии, чтобы затем отказаться от свободы и демократической линии (гордости западных культур) во имя завоевания экономико-социальной демократии», о которой идет речь в Советской России. Насколько жалким выглядит последнее по сравнению с североамериканской республикой: При всем моем восхищении Вильсоном, мы, как социалисты, никогда не могли подумать, что солнце Вашингтона когда-нибудь сможет превзойти долгожданное солнце Москвы, что свобода и чистота могут прийти к нам из капиталистической Америки (Блох 1918/1985, стр. 399-400). Действует принцип двойного удаления. При этом упускается из виду тот факт, что война породила атмосферу террора и охоты на ведьм даже в странах с более устоявшимися либеральными традициями, которые в силу своего географического положения находятся на безопасном расстоянии от полей сражений и опасности вторжения. Однако наиболее серьезное отступление касается колониального вопроса. Всего несколько лет назад Соединенные Штаты, воспетые Блохом, сумели с помощью безжалостных репрессий и даже геноцида подавить революцию за независимость на Филиппинах. На той же территории метрополии в период между девятнадцатым и двадцатым веками режим терроризма, основанного на превосходстве белой расы, свирепствовал против чернокожих, которых неоднократно подвергали линчеванию, то есть медленным и бесконечным пыткам и казням, которые представляли собой массовые зрелища для ликующей белой общины. Вторая мировая война привела к обострению колониального вопроса, выходящего далеко за рамки собственно колониального мира. Гитлер намеревался создать «Немецкую Индию» в Восточной Европе, иногда приравниваемую к своего рода Западу или Дальнему Западу: подобно индейцам, «туземцы», граничащие с Третьим рейхом, должны были быть депортированы и истреблены, чтобы завоевать новые территории для белой и германской расы; Выжившим суждено работать черными рабами на службе у расы господ. Японская империя в Азии не отличается в своем отношении. Однако центральное место, занимаемое колониальным вопросом, не вызывает у Блоха никаких переосмыслений. В 1961 году он опубликовал книгу «Естественный закон и человеческое достоинство». Как видно из названия, мы далеки от недооценки libertas minor, столь дорогой Делла Вольпе; Напротив, претензии на наследие либеральной традиции высоки и сильны. Критика, направленная против него, по-прежнему остается той, которую мы уже знаем и которую молодой Блок выразил словами Анатоля Франса: в либерально-капиталистическом мире «равенство перед законом означает равный запрет богатым и бедным воровать дрова и спать под мостами» (см. выше, гл. I, § 7). В работе «Естественный закон и человеческое достоинство» философ вновь утверждает, что либерализм ошибается, выступая за «формальное и только формальное равенство». И он добавляет: «Чтобы навязать себя, капитализм заинтересован только в реализации универсальности правового регулирования, которое охватывает все в равной степени» (Блох 1961, стр. 157). Это утверждение можно прочитать в книге, публикация которой приходится на тот же год.

где в Париже полиция развернула беспощадную охоту на алжирцев, утопленных в Сене или забитых до смерти; и все это средь бела дня, в присутствии французских граждан, которые под защитой верховенства закона с удовольствием наблюдают за этим зрелищем: все что угодно, только не «формальное равенство»! В одной и той же столице капиталистической и либеральной страны мы видим двойное законодательство, которое подвергает четко определенную этническую группу произволу и полицейскому террору (Losurdo 2007, гл. VI, § 2). Если же мы затем примем во внимание колонии и полуколонии и обратим свой взор, например, на Алжир, Кению или Гватемалу (страну, формально свободную, но фактически находящуюся под протекторатом США), то увидим, что доминирующее капиталистическое и либеральное государство в широких масштабах и систематически прибегает к пыткам, концентрационным лагерям и геноциду в отношении коренных народов. У Блоха нет никаких следов этого. И колониальные народы или народы колониального происхождения продолжают отсутствовать, когда автор «Естественного права и человеческого достоинства» приступает к исторической реконструкции современности и либерализма. Он ценит ориентацию Гроция и Локка на естественное право, но не упоминает об их приверженности оправданию рабства чернокожих; В отношении американской войны за независимость отдается дань уважения борьбе «молодых свободных штатов», которые впоследствии основали США, но тяжесть рабства в политико-социальной реальности и в самой американской федеральной Конституции обходит молчанием (Блох, 1961, стр. 80). Это молчание тем более странно, что именно в эти годы в республике по ту сторону Атлантики разворачивалась борьба афроамериканцев за окончательную ликвидацию режима превосходства белой расы. Это дело привлекает внимание Пекина Мао Цзэдуна; и может быть интересно сравнить позиции двух совершенно разных личностей. Немецкий философ осуждает чисто «формальный» характер либерального и капиталистического равенства; Лидер коммунистов подчеркивает переплетение социального неравенства с расовым неравенством: среди чернокожих уровень безработицы значительно выше, чем среди белых, они ограничены низшими сегментами рынка труда и вынуждены довольствоваться более низкой заработной платой. Мао не останавливается на этом: он также обращает внимание на расистское насилие, развязанное властями Юга и бандами, которые они терпели или поощряли, и восхваляет «борьбу чернокожего американского народа против расовой дискриминации, за свободу и равные права» (Мао Цзэдун 1963/1998, стр. 377). Блох (1961, стр. 7) упрекает буржуазную революцию в том, что она ограничила «равенство политическим равенством»; Говоря об афроамериканцах, Мао (1963/1998, стр. 377) отмечает, что «большинство из них лишены избирательных прав». Приведенные к статусу товара и лишенные человечности своими угнетателями, колониальные народы на протяжении столетий вели памятные битвы за признание, но у Блоха (1961, стр. 79) мы можем прочитать: «Принцип, согласно которому люди рождаются свободными и равными, уже присутствовал в римском праве; теперь оно должно также присутствовать в реальности». А теперь посмотрим заключение статьи лидера китайских коммунистов, посвященной борьбе афроамериканцев за освобождение: «Злая колониально-империалистическая система развивалась с порабощением и работорговлей черных, и она, безусловно, придет к концу с их полным освобождением» (Мао Цзэдун 1963/1998, с. 379). Как можно видеть, в цитируемых здесь текстах Мао (как и в уже известных текстах Хо Ши Мина) нет ни столь дорогой Делле Вольпе недооценки libertas minor, ни иллюзии, свойственной, в разной степени, Делле Вольпе, Блоху (и Боббио), согласно которой капитализм и либерализм в любом случае гарантировали бы «формальное равенство» или даже «политическое равенство».

7. Хоркхаймер от антиавторитаризма к проколониализму Непонимание и непризнание колониального вопроса достигают своего пика в течении мысли, которое, тем не менее, дает блестящий и проницательный анализ социальных, политических и моральных проблем капиталистического общества. Я имею в виду Франкфуртскую школу. Опубликовав в 1942 году книгу «Авторитарное государство», Хоркхаймер подвел итоги главы истории, которая началась с Октябрьской революции. Суждение осуждения ясно и без нюансов: в России утвердился не социализм, а «государственный капитализм». Конечно, следует признать, что «это увеличивает производство» в необычайной степени, и это приносит большую пользу «отсталым территориям земли», которые могут быстро догнать более развитые страны (Хоркхаймер, 1942, стр. 4, 11 и 22). Можно ли это считать хотя бы положительным результатом? Действительно, Россия, управляемая железной рукой большевиков, достигла таких успехов в промышленном и экономическом развитии, что стала образцом, но кто ощущает ее очарование? Вместо того чтобы в конечном итоге оказаться в условиях советской демократии, группа [Коммунистическая партия] может утвердить себя в качестве власти. Труд, дисциплина и порядок могут спасти республику и ликвидировать революцию. Хотя партия утверждала, что упразднение штатов является частью ее программы, она превратила свою промышленно отсталую родину в тайную модель тех промышленных держав, которые страдали от своего парламентаризма и больше не могли жить без фашизма (Хоркхаймер, 1942, стр. 8). В то время, когда пишутся эти строки, нацистская армия, покорив значительную часть Европы, стоит у ворот Москвы и Ленинграда, всему населению которых грозит смерть от ужасающей военной машины или от беспощадной осады и связанного с ней голода. Какой смысл в таких обстоятельствах ссылаться на «советскую демократию» и даже на идеал или утопию исчезновения государства? Настал момент, когда реализация плана Гитлера, явно направленного на порабощение народов Восточной Европы с целью создания на этом пространстве крупной колониальной империи континентального типа, кажется вполне достижимой. Если, несмотря на колоссальное давление со стороны гигантского военного аппарата, доказавшего свою эффективность и жестокость, Советскому Союзу удалось устоять, то это произошло благодаря форсированному промышленному развитию, на которое обратил внимание сам Хоркхаймер. Однако он не обращает на все это никакого внимания, он считает несущественным, что с одной стороны сталкиваются колониализм и рабство, а с другой — антиколониализм и антирабовладение. По мнению авторитетного представителя «критической теории», наиболее суровый приговор следует вынести скорее стране, вышедшей из Октябрьской революции и находившейся на грани порабощения (после того, как ее население было уничтожено): Наиболее последовательным типом авторитарного государства, освободившегося от всякой зависимости от частного капитала, является интегральный этатизм или государственный социализм [...] В интегральном этатизме социализация декретируется. Частные капиталисты упраздняются [...] Полное этатизм означает не уменьшение, а, наоборот, увеличение энергии, он может жить без расовой ненависти (Хоркхаймер, 1942, стр. 11). И снова проявляется язвительность критической теории: разница между страной, приверженной навязыванию расового государства, нацеленного на истребление и порабощение «низших рас» и уничтожение политических и этнических групп (большевиков и евреев), заклейменных как зачинщики восстания «низших рас», и страной, которая знает, что она является одной из предопределенных жертв такого расового государства, и отчаянно защищается от него, кажется несущественной. Даже обращаясь к прошлому и на уровне философии истории в целом, Хоркхаймер уделяет мало внимания колониальному (и расовому) вопросу: «Революция

«Французская революция был по сути тоталитарным» (Хоркхаймер, 1942, стр. 9). Таким образом, под удар попадает революция, которая на заре современной эпохи в Санто-Доминго стимулировала великое восстание черных рабов, а в Париже подтолкнула Якобинский конвент к принятию указа об отмене рабства в колониях. Неуязвимыми к подозрениям в тоталитаризме или авторитаризме остаются две английские революции XVII века и американская революция XVIII века, которые дали толчок институту рабства и которые, в случае североамериканской республики, привели к первому появлению расового государства (не случайно в первые десятилетия его существования почти всегда управляемого рабовладельцами). Осуждение Французской революции не знает границ: «“Иисус-санкюлот” возвещает о нордическом Христе» (Хоркхаймер, 1942, стр. 10). Фигура, выдвинутая наиболее радикальными течениями Французской революции с целью раз и навсегда разрушить почти естественный барьер, который при Старом режиме разделял народные классы и элиту, уподобляется фигуре, выработанной реакционной культурой, которая достигла своей кульминации в нацизме и стремилась восстановить естественный барьер между народами и «расами», барьер, сметенный эпическим восстанием черных якобинцев Санто-Доминго/Гаити и отменой черного рабства в Париже, санкционированной Робеспьером. После того, как Французская и Октябрьская революции были ликвидированы, остается только преклониться перед мифически преображенным либерализмом, а потому отождествляемым с утверждением и защитой «автономии личности» (Хоркхаймер, 1970, стр. 175). Это преображение затрагивает и фигуру Локка, которого считают поборником принципа, согласно которому все люди будут «свободными, равными и независимыми» (Хоркхаймер, 1967, стр. 30). И снова, словно по волшебству, рабство и защита черного рабства исчезают в руках философа, который является материальным бенефициаром этого института, будучи акционером Королевской африканской компании, то есть компании, которая управляла торговлей человеческим скотом. Учитывая эти предположения, неудивительно, что Хоркхаймер относится к происходившей в его время глобальной антиколониальной революции с невниманием, недоверием и враждебностью. Он рассматривает историю своего времени как контраст между «цивилизованными государствами» и «тоталитарными государствами». Это касается и лет холодной войны: «Я должен сказать, что если бы цивилизованные государства также не тратили огромные суммы на вооружение, мы бы давно оказались под властью этих тоталитарных держав. Если критикуешь, то надо также знать, что те, кого критикуют, порой не могут вести себя иначе» (Хоркхаймер, 1970, стр. 172). На дворе 1970 год: война против Вьетнама разгорелась как никогда, и ее колониальная природа и геноцидные методы, к которым она прибегает, очевидны всем. Однако авторитетнейший представитель критической теории не сомневается: «цивилизованный» Запад должен защищаться от варваров Востока! Даже борьба афроамериканцев против сохраняющегося режима превосходства белой расы на юге США не ставит под сомнение уверенность Хоркхаймера. Да, он ссылается на «нынешнюю сложную ситуацию в расовых отношениях по ту сторону Атлантики», но он подчеркивает «терроризм негритянских активистов против других негров, [который] гораздо сильнее, чем принято считать»; «среднестатистический негр больше боится негров», чем белых (Хоркхаймер 1968а, стр. 138; Хоркхаймер 1970, стр. 178). В целом, мировая антиколониальная революция в лучшем случае бесполезна: «вопрос об американских неграх» можно было бы быстро решить, «если бы не было конфликтов между Востоком и Западом» и конфликтов с «отсталыми частями мира» (Хоркхаймер 1968b, стр. 159). Дискриминация, против которой боролись афроамериканцы, приписывалась холодной войне и самой антиколониальной революции, о чем свидетельствует критическое упоминание «терроризма черных активистов» в США и роли стран третьего мира. На самом деле все произошло с точностью до наоборот. В декабре 1952 года Верховный суд объявил расовую сегрегацию в государственных школах неконституционной, только после того, как получил предупреждение от Генерального прокурора: иное решение привело бы к радикализации «цветных рас» и благоприятствовало бы коммунистическому движению в странах третьего мира и в самих Соединенных Штатах (см. ниже, гл. VI, § 2). Переход от недоверия к враждебности прост:

Наша новейшая критическая теория больше не боролась за революцию, потому что после падения нацизма в западных странах революция привела бы к новому терроризму, к ужасной ситуации. Скорее, речь идет о сохранении того, что имеет позитивную ценность, например, автономии, значимости индивида, его дифференцированной психологии, определенных моментов культуры, не останавливая при этом прогресс (Хоркхаймер, 1970, с. 168-69). В этом заявлении, по-видимому, не делается различия между Западом и Третьим миром, поэтому даже антиколониальная революция, которая тогда происходила во Вьетнаме или одержала победу в Алжире несколькими годами ранее, приравнивается или сравнивается с «новым терроризмом». Более общий характер имеет следующее утверждение: Критическая теория имеет функцию выражения того, что обычно не выражается. Поэтому необходимо подчеркнуть издержки прогресса, опасность того, что в результате этого даже идея автономного субъекта, идея души, в конечном итоге растворится, поскольку она кажется неуместной перед лицом вселенной [...] Теперь мы хотим, чтобы мир был единым, мы хотим, чтобы Третий мир больше не страдал от голода или больше не был вынужден жить на грани голода. Но для достижения этой цели нам придется заплатить цену общества, которое сконфигурировано именно как управляемый мир [...] То, что Маркс представлял себе как социализм, в действительности является управляемым миром (Хоркхаймер 1970, стр. 174-75). Наряду с социализмом и собственно антиколониальной революцией здесь осуждается и экономическое развитие народов, освободившихся или готовящихся освободиться от колониального ига. Перед нами стоит ужасная альтернатива: смириться с массовыми страданиями, царящими за пределами Запада, или окунуться в ужас управляемого мира. И, по крайней мере для критической теории, второй вариант гораздо хуже первого.

8. Имперский универсализм Адорно У Хоркхаймера (и у Теодора В. Адорно) можно обнаружить элемент инволюции. Говоря о «фашизме», в «Диалектике Просвещения» (книге, которую они совместно опубликовали в 1940-х годах) отмечалось, что до того, как распространиться и восторжествовать в самом сердце Европы, «тоталитарный капитализм» и «тоталитарный порядок» затрагивали «только бедных и дикарей» (Хоркхаймер, Адорно, 1944, стр. 62 и 92). Подготовительные этапы фашизма, таким образом, были выявлены в насилии, творимом великими западными державами против колониальных народов, и в насилии, совершаемом в самом сердце капиталистической метрополии против бедных и маргинализированных слоев населения, запертых в своего рода концентрационных лагерях, какими были работные дома. Каким-то образом был сделан намек на то, что нацистско-фашистский режим предпринял первые попытки экспансионизма и колониального господства. Правда, жертвами были «дикари», а не конкретные народы со своей историей и культурой, претендующие на создание независимых национальных государств. И все же осуждение колониализма и признание связи между нацизмом и колониализмом все же имели место. Все бесследно исчезло несколько лет спустя, с началом Холодной войны, когда антиколониальная революция слилась с международным коммунистическим движением и, охватив Ближний Восток, поставила под вопрос политику и даже само государство Израиль. В этот момент полемика против революционной агитации в странах третьего мира стала постоянной и развивалась во имя универсализма. В «Негативной диалектике» Адорно отвергает гегелевскую категорию «духа народа», то есть внимание, уделяемое национальному вопросу, как «реакционное» и регрессивное «по отношению к кантовскому универсализму его периода, ныне зримому человечеству», как затронутое «национализмом» и провинциализмом «в эпоху мировых конфликтов и потенциала всемирной организации мира». Хуже того, это был культ «фетиша», «коллективного субъекта» (нации), в котором «[индивидуальные] субъекты исчезают без следа» (Адорно, 1966, стр. 304-05 и 307). Это была позиция, которая в ретроспективе делегитимировала революцию, продвигаемую и направляемую Алжирским фронтом национального освобождения, народом и страной, несомненно, более провинциальными, более отсталыми и менее космополитичными, чем Франция, против которой они восстали; а также делегитимизировал антиколониальные революции, происходившие под руководством Адорно, начиная с той, которую возглавил Национальный фронт освобождения Вьетнама. В последнем случае отрицательное суждение философа было однозначным и без нюансов: В безопасной Америке мы, как изгнанники, смогли пережить новости из Освенцима; поэтому будет нелегко поверить любому, кто скажет, что война во Вьетнаме не дает им спать по ночам; в частности, любой противник колониальной войны должен знать, что Вьетконг, со своей стороны, применяет пытки на китайский манер (Адорно, 1969, стр. 257). Это заявление было сделано в 1969 году. За год до этого произошла бойня в Милай: бригада под командованием лейтенанта Уильяма Келли не колеблясь убила 347 мирных жителей, в основном стариков, женщин, детей и младенцев. Это стало неопровержимым подтверждением геноцидной практики, в которой была виновна армия, посланная Вашингтоном: даже сегодня, спустя сорок лет после окончания войны, бесчисленное множество вьетнамцев подвергаются пыткам диоксином, который безжалостно распыляют на гражданское население ВВС США. Все это сравнивалось с Освенцимом и сводилось к мелочам; и эта мелочь не мешала Адорно спать по ночам, который на самом деле издевался над теми, кто терял сон из-за нее, а не над... пытками «в китайском стиле», приписываемыми Вьетконгу или, в конечном счете, жертвам! Эта страница не делает чести философу. Но эта страница не является единичным случаем. Даже на уровне исторической реконструкции и философии истории,

Адорно не обращал внимания и не сочувствовал жертвам Запада и его экспансионистского марша: Даже вторжения конкистадоров в древнюю Мексику и Перу, которые там, должно быть, рассматривались как вторжения с другой планеты, внесли кровавый вклад — иррациональным для ацтеков и инков образом — в распространение рационального общества в буржуазном смысле вплоть до концепции единого мира, которая телеологически присуща принципу такого общества (Адорно, 1966, стр. 271). Даже если бы колониальный экспансионизм был объективным и «иррациональным», способствовал бы сближению человечества и созданию в конечном итоге единого мира? Один мир — это «коллективный субъект», в котором отдельные субъекты и даже отдельные народы «исчезают бесследно», если продолжить критику Адорно, адресованную Гегелю. В любом случае, следует задаться вопросом: не создал ли колониальный экспансионизм непреодолимую пропасть между народами, предоставив высшей расе господ право порабощать и массово приносить в жертву недочеловеков и Untermenschen? Если перейти от открытия-завоевания Америки к Французской революции, картина не изменится: Говорят, что именно нищета парижских масс послужила толчком к движению, в то время как в других странах, где она не была столь острой, процесс буржуазной эмансипации прошел без революции и не затронул более или менее абсолютистскую форму господства (Адорно, 1966, стр. 270). В отношении темы наступления современности сравнение между разными странами проводится без учета колониального вопроса. «Более или менее абсолютистская форма господства» осуждается со ссылкой на монархию Бурбонов и якобинство во Франции, но никогда на власть, осуществляемую над чернокожими рабами белыми хозяевами (которые в первые десятилетия существования США регулярно занимали пост президента). Полемически переворачивая великое изречение Гегеля (1969-79, т. 3, стр. 34) о том, что «истина есть целое», Адорно утверждает: «Целое есть ложь» (Minima moralia, § 29). Однако, идеализируя ведущую страну Запада и Запад как таковой, Адорно подтверждает справедливость афоризма, содержащегося в «Феноменологии духа», а не того, который он провозгласил в «Minima Moralia». Гегель (1969-79, т. 12, стр. 113-14) ясно показывает, что в ослаблении социального конфликта по ту сторону Атлантики важную роль сыграл «выход из колонизации». Всеобъемлющий взгляд позволил великому теоретику диалектики уловить связь между свободой белого сообщества, с одной стороны, и полной несвободой туземцев, подвергавшихся беспощадному процессу экспроприации, депортации и истребления, с другой. Именно это ускользает от видения, которое, подчеркивая и абсолютизируя отдельный аспект исследуемой реальности, в конечном итоге теряет из виду ее целостность. И последнее соображение. Ссылка Адорно на Канта далеко не убедительна. Именно «За вечный мир», на который намекает «Негативная диалектика», содержит памятное обличение не только колониального рабства и колониализма как такового, но и «всемирной монархии», синонимичной «бездушному деспотизму», поскольку она основана на угнетении наций и именно по этой причине обречена на провал: «Природа мудро разделяет народы»; «разнообразие языков и религий» предусматривает это; Поэтому попытка объединить мир под знаменем международного деспотизма столкнется с сопротивлением народов и вместо этого приведет к «анархии» (Кант 1795/1900, т. 8, с. 367-69; ср. Лосурдо 2016, гл. I, §§ 6-7). В другом случае, прослеживая в некотором роде историко-философский баланс Французской революции, Кант замечает: если патриотизм рискует скатиться к исключительности и упустить из виду всеобщее, то абстрактная любовь к человечеству «рассеивает свои наклонности из-за своей чрезмерно расширенной всеобщности» и, таким образом, рискует свестись к пустой декламации; тогда речь идет о примирении «мирового патриотизма» (Weltpatriotismus) с «местным патриотизмом» (Localpatriotismus) или с «любовью к своей стране»; Тот, кто является подлинным универсалистом «в своей привязанности к своей стране, должен иметь склонность содействовать благу мира-