Ниррай

Аш лежит на кровати, закрыв глаза, и такое ощущение, что мирно спит. Такой умиротворенный… Ночью, или точнее, утром, было не так. Он вертелся, дергался, мешая всем спать, а теперь, будто из шебутного щенка превратился в тихого котенка.

И все бы хорошо, но Аман нервничает, и эта нервозность передается и мне. Мы сидим на полу, рядом с кроватью. Аман уже двадцать минут не шевелится, гипнотизируя взглядом брата, и лишь то, что он продолжает сжимать мою руку в своей ладони, говорит о том, что он еще с нами, а не улетел мозгом куда-нибудь, где гуляет сознание Фредрикссона.

Я плохо понимаю, что вообще происходит. Аман сказал, что будет пытаться вернуть Ашу разум, но ничего не пояснил, а я и не спрашивал. Зачем? Научные термины меня никогда особо не интересовали, от медицины я далек и помочь ничем не смогу. Я лишь наблюдал, как Аман аккуратно уложил брата на кровать, как уговаривал не шевелиться, как нежно гладил руку, прежде чем вколол сине-зеленый, почти изумрудный, раствор. А потом Аш закрыл глаза, дыхание выровнялось и замедлилось; замерли и мы. Все вокруг, то, что не касается голубоглазого крылатого парня, будто застыло, потеряв значимость.

В комнате не слышно иных звуков кроме дыхания Аша и нашего сердцебиения, по крайней мере свое я слышу отчетливо или мне кажется. Спустя время, понимаю , что у меня все затекло, и меняю позу, укладываясь на Амана. В этот-то момент размеренные вдохи сменяются тихим поскуливанием. Аш дергается и болезненно вскрикивает. Раз, другой и еще. Аман сгребает меня в охапку, прижимая к себе, а я… я не могу! Ему же больно!

Дергаюсь, пытаясь вырваться, и, к моему удивлению, меня отпускают, я от неожиданности и слишком сильного рывка даже покачиваюсь, но быстро поднимаюсь и взлетаю на кровать к Ашу, беря его за руку. Он стонет и дергается, будто в кошмарном сне крутится, даже подвывает, и я начинаю гладить запястье, тихо бормоча какую-то белиберду о том, что он не один, что сильный, что обязательно со всем справится. Это настолько же банально, насколько и глупо. Но, возможно, мне просто хочется думать — или надеяться? — что это хоть немного поможет.

Аман вчера сказал, что его напрягают мои чувства к Ашу, я плохо понимаю его мотивы, но что бы он там ни надумал, это не то. С той самой секунды, что я увидел его в той ужасной клетке, его умоляющие глаза не выходили у меня из головы. И тот крик, полный отчаянья и надежды… Мне даже представить больно, как ему было там, взаперти, в окружении стен, что причиняют боль, в вечном голоде. Жить, страдая изо дня в день, из месяца в месяц, и не иметь возможности даже зарезаться или умереть от голода, тихо свернувшись калачиком. И то радостное курлыканье при виде единственного родного существа… Не могу я! У меня сердце раздирается на клочки от этого всего, мне кажется, я даже физически ощущаю боль от этого.

Аман тоже поднимается и, распахнув окно, закуривает, но я отмечаю это как-то фоном. Отстраненно. Не отвлекаюсь от Аша, болтаю и болтаю всякую чушь. О том, как все обязательно будет хорошо, о том, как летом пойдем с ним купаться, о том, как он, совсем свободный, воспарит к облакам, о том, что ему всегда будет куда вернуться. Я даже не соображаю особо, что конкретно говорю: поглаживаю руку и несу, и несу все, что первым приходит в голову. Наконец, кошмар отступает. Аш затихает, расслабившись, а я потерянно поднимаю взгляд на Амана. Что это значит? Ему хуже? Лучше? Так и должно быть?

— Не спрашивай… Я ни черта не знаю, — говорит тихо, и я, так ничего и не узнав, просто ложусь рядом с Ашем, обняв его. Не имею ни малейшего понятия, нужно ли ему это, не сожрет ли он меня, когда придет в себя, и не делаю ли я этим только хуже, но, чувствую, что так правильно. Не могу я его оставить после всего, что с ним было, просто не могу и все.

Докурив, Аман выбрасывает сигарету и, прикрыв окно, садится у нас в ногах. Он явно нервничает, не зная, куда деть руки, и начинает теребить мой носок, видимо, в попытке его распустить на ниточки. Никак это не комментирую, просто лежу, вновь вслушиваясь в дыхание Аша; бессонная ночь берет свое, и я, как-то незаметно для себя, засыпаю.

***

Из сна меня выдергивает резкая смена положения — крылья выскальзывают из-под меня, заставляя перевернуться, и Аш, которого я все это время обнимал, резко садится. Я еще толком не проснулся, сон не до конца выветрился из сознания, но я слышу незнакомый голос, что шепчет имя Амана, а потом совсем не изменившийся внешне Аш кидается к брату, пряча их обоих в крылатых объятиях.

Стоят, вцепившись друг в друга, вижу, как содрогаются их спины в беззвучном плаче. Чувствую себя лишним, будто невольно подглядел что-то очень интимное. Стараясь не шуметь, тихонько сползаю с кровати и выскальзываю из комнаты, сбегая по лестнице на кухню. Я не понимаю, что со мной происходит сейчас. Во мне все искрит и ликует. У Амана получилось! Аш в порядке, и осознание того, что у братьев теперь все наладится, переполняет меня радостью. Но… Все портит обида. Я и сам не могу объяснить на что или на кого. Глупо. Но я сейчас чувствую жуткое одиночество, и если раньше оно мне нравилось, то сейчас неприятно давит. И это мне ну совсем не по нутру.

Распахнув настежь окно, скидываю обувь и, забравшись с ногами на подоконник, закуриваю. На улице вечереет, свет манит мотыльков, они слетаются отовсюду, трепеща серыми, хрупкими крылышками. Хорошо, наверное, быть мотыльком. Их жизнь, хоть и коротка, но яркая, насыщенная, и каждый из них знает о своем предназначении. Летят себе на солнце, не боясь обжечься, и, наверное, даже не понимают, что скоро умрут. Говорят, человек — единственное существо на планете, что осознает конечность своего существования. Смертность. Но хорошо ли это — не говорит никто…