Его спасала математика. Два плюс два будет четыре. Дважды два тоже четыре. Четырежды четыре это шестнадцать. Шестнадцать умножить на шестнадцать это двести пятьдесят шесть. Математика не подводила. Прочная и надежная, она вставала стеной между ним и враждебным миром.

Он знал, что нужно выбираться. Знал, что время ускользает… Вокруг пахло сыростью, где-то далеко светило солнце, а он сидел в подвале и ничего не мог сделать.

На твердом земляном полу лежала изъеденная мышами циновка. Мышей он здесь не встречал. Бедняжки, видимо, окончательно отчаялись и ушли в более хлебные места. В подвале он был один. За дверью из железного дерева простирался длинный коридор, за ним маленькая комнатушка, еще один коридор, лестница и где-то там, бесконечно далеко, кипела и бурлила жизнь. Начинал закипать и он.

Злился он редко, предпочитая перенаправлять злость в конструктивное русло, но сейчас чувствовал, как внутри поднимается волна ярости. Все лучше, чем бесконечная тревога. Тревожиться он устал.

Тихонько насвистывая, он раз за разом перебирал в голове варианты. Планы побега становились все более фантастичными с каждым днем. Все разумные идеи уже отжили свое. Ни одна не сработала. Радовало, что его хотя бы кормили. Ну, разумеется, он же нужен живым. Убивать его было бы глупо и недальновидно, а значит, свою тарелку холодной слизкой каши он получит.

А чем питается она? Не думать об этом он не мог. Слишком хорошо помнил, в каком состоянии старый дом и что там есть.

— Эй! Долго собираешься меня тут держать? — крикнул он. — Твоя тактика переговоров несколько грубовата, не находишь? Мне нужно домой!

— Па-а-а-дходим! Па-а-а-акупаем! Черешня без мяса! Крупная сладкая! Пробуем, не стесняемся!

— Розовые лепестки берите. Берите розовые лепестки. Варенье замечательное сварите.

— Мужчина, ну куда вы? Вы же перцы не купили!

— Мне не нужны перцы, — неуверенно тормозит у прилавка мужчина.

— Как это не нужны? Перцы всем нужны! — возмутилась торговка. — Сплошные витамины!

— Так ведь рано еще для перца, — пытается ускользнуть без покупки он. Этот ссутулившийся субъект с залысинами и в не по сезону теплой коричневой куртке не может противостоять бойкой продавщице с хорошо подвешенным языком. У него нет ни единого шанса. Уйдет домой с перцами.

За бурной базарной жизнью я наблюдала с легким страхом. Слишком уж все здесь шумные и уверенные. Они кричат, они шумят, они активно предлагают свой товар и торгуются. Я так не умею. Вон там на углу стоит пара мальчишек, старшему едва ли больше девяти лет. Они продают зелень. Окликают каждого прохожего, предлагая зеленый лук, базилик, розмарин, укроп и майоран по низкой цене. Даже дети делают это. Неужели я не справлюсь?

Длинные ряды прилавков ломятся от фруктов и овощей. Торговля идет оживленно. Расправив плечи, я подошла к свободному месту. Аккуратно поставила корзину на дощатый прилавок, отполированный десятками, сотнями корзин и мешков. Поправила косынку. Прочистила горло.

— Еже… кхм.. Ежевика, — тихо пробормотала я, краснея до корней волос.

Ничего постыдного в торговле нет. Лестерус, да половина моих предков занималась либо торговлей, либо разбоем. В высшем свете принято делать вид, будто аристократы появляются на свет в аккуратных крестильных рубашечках с оборочками и с серебряной ложечкой во рту, но мы отличаемся от нуворишей лишь тем, что наши предки разбогатели на пару-тройку столетий раньше.

Ничего постыдного в торговле нет. И все равно у меня внутри все сжималось от одной лишь мысли, что я должна предлагать свой товар людям, должна громко окликать их и зазывать.

— Ежевику покупаем, — падающим голосом сказала я и совсем уж тихо прошептала: — Вкусная ежевика.

— А ты тут что делаешь? — трубно прогремела соседка слева, заставив меня вздрогнуть всем телом. — Кто такая? — требовательно спросила она.

— Эйлин, — со всем достоинством, какое смогла наскрести, ответила я. Выпрямившись, я стояла у своей корзины с ежевикой, крепко сжав ручку. Сама не понимала, я поддерживаю корзину или она меня.

— Эйлин, — пробормотала крупная женщина с убранными в тугой пучок темно-рыжими волосами. Ее накрашенные бордовой помадой губы скривились, когда она повторила, будто пробуя на вкус: — Эйлин. Ты чья?

— Я? — пискнула я и даже оглянулась, чтобы проверить, точно ли эта женщина обращалась ко мне. Какая-то уверенность и властность, заставлявшие бояться больше, чем моего отца и Дроздоборода, были в ней. Вспомнив свой пустой дом, где вскоре придется питаться ласточкиным семейством и лягушками, я задрала подбородок и отчеканила: — Своя собственная. Я здесь торгую ежевикой, мадам.

— Мадам, — повторила она, то ли восхищенно, то ли возмущенно. — Надо же… А место Марнии ты зачем заняла, своя собственная торговка?

Отчаяние способно вселять мужество не меньше, чем что-либо иное. Отчаяние не позволило мне извиниться и убраться прочь со своей корзиной и жалкими планами на жизнь.

— Это место не было подписано. Никакой Марнии здесь сейчас нет, а я есть. И мне нужно скорее продать свою ежевику, пока она не потеряла товарный вид. С вашего позволения, — добавила я в конце, смазав свой уверенный вид.