Гонец, проинструктированный поручиком, тут же отправился. И пока мы с Федором Дороховым ждали прибытия виконта во главе моравских добровольцев, наши разведчики продолжали держать выход из рудника под прицелом, а я рассматривал мертвых лошадей. В одну из них попали три пули, первая вошла в бок, еще одна — в шею, а та, которая стала смертельной, ударила животное в голову. Отчего эта лошадь и умерла. А вторая сначала получила пули в грудь и в переднюю ногу. И она еще была жива, когда Дорохов приказал пристрелить кобылу, чтобы не мучилась.

— И как только всадники не пострадали? — удивился я.

А Федор объяснил:

— Все мои разведчики весьма ловкие ребята. Потому Тимошка и Антошка успели выпрыгнуть из седел так, чтобы ничего себе не повредить. Прыгучие они. Не хуже скоморохов умеют всякие выкрутасы проделывать.

— Да, молодцы, конечно. А лошадей мы им заменим. После разгрома эскадрона французских гусар у нас же появились и запасные кони, — сказал я.

Впрочем, меня немного коробило, что Дорохов отзывается о своих бравых разведчиках, о боевых товарищах, словно о каких-то малых детях, с пренебрежением и свысока, сравнивая их со скоморохами. С другой стороны, воспоминания князя Андрея подсказывали мне, что здесь так принято офицерам говорить о своих солдатах. Даже если эти солдаты настоящие герои, которые выручают своего командира постоянно. Просто воинский Устав этого времени и Табель о рангах определяли, например, что офицеры не имеют права пожимать руки нижним чинам и должны называть солдат и даже унтеров только на «ты». Причем те, в свою очередь, обязаны именовать офицеров «благородиями», и не иначе.

Исключение из этого правила делалось только для вольноопределяющихся из дворянских семей, которые собирались в дальнейшем получить звание офицера, а поначалу служили рядовыми, чтобы «познать службу» и потом сдать экзамены для присвоения младшего офицерского звания. Таким парням офицеры могли подавать руку, отзываясь о них не так пренебрежительно, как о других солдатах, набранных из простолюдинов. Но, среди солдат и унтеров нашего отряда подобных недорослей, желающих сделаться офицерами, не имелось. А потому руку никому из нижних чинов Дорохов никогда не подавал, относясь ко всем солдатам ровно, то есть, с одинаковым пренебрежением.

И этот дворянский снобизм Федора коробил мою натуру попаданца. Армейская субординация, конечно, имелась и у нас в двадцать первом веке, но совсем не до такой степени. Здесь же дистанция между нижними чинами и офицерским составом была просто поразительной. Но, воспоминания князя Андрея подсказывали мне, что так уж тут заведено. Унижение нижних чинов считалось вполне обыденным и, как бы, само собой разумеющимся. Любой офицер мог избить солдата или унтера, придравшись к чему угодно и не опасаясь никакого служебного разбирательства за рукоприкладство и мордобой. Ведь телесные наказания в этой реальности практиковались повсеместно.

К моему сожалению, с этим неблаговидным явлением пока ничего не поделать, поскольку здешнее российское общество к 1805 году давно официально поделено на сословия, между которыми нет никакого товарищества, а есть лишь узаконенная чванливость тех, кто стоит на социальной лестнице выше. В связи с этим я понимал, что и сам должен быть не менее чванливым с простолюдинами, если я князь. Иначе и из князей, наверное, выгнать могут. Но, мне такой обычай узаконенного унижения подчиненных и нижестоящих вышестоящими совсем не нравился. Социальной справедливостью в этом времени и не пахло. А несправедливость я не любил с детства. И всегда за справедливость дрался. Но, может быть, я еще все-таки привыкну к местным реалиям? Иначе жить в такой несправедливой общественной среде будет для меня морально очень уж тяжело…

Мои размышления прервало появление виконта Моравского. На этот раз толстяк ехал на своей пегой лошади во главе целого взвода моравских добровольцев. Сбросив французские шинели, они были одеты все по-разному. Многие — в гражданские камзолы. Но, некоторые все-таки сохранили австрийскую военную форму, хоть первоначально они и дезертировали из армии Австрии, когда их где-то по пути к Гельфу подобрал Дорохов, присоединив этих австрийцев к своему отряду стрелков Семеновского полка.

Те же, кого Дорохов назвал разбойниками, пока сидели, в основном, тихо в глубине рудника. Но, как только кто-нибудь пробовал приблизиться к входу в штольню, оттуда сразу раздавались выстрелы. И хорошо еще, что пока ни в кого не попали, поскольку мы с Дороховым, как и разведчики, ушли с линии огня, находясь сбоку, за развалинами амбара. Драгуны, прибывшие ради подкрепления, тоже сразу последовали нашему примеру. А лучшие наши стрелки по-прежнему держали вход под прицелом и отвечали на каждый подозрительный звук изнутри, стреляя в темный проем.

Потому Леопольд Моравский, которого уже предупредил наш гонец, обрисовав ситуацию, остановил свою большую лошадь подальше, не желая, чтобы какая-нибудь шальная пуля задела Забаву. Моравские добровольцы тут же помогли своему тучному предводителю слезть с седла на землю, поддержав его неуклюжую тушу с разных сторон. А он, отдышавшись, дал им какие-то распоряжения на местном языке. После чего несколько из них, видимо самые храбрые, двинулись в сторону рудника, заходя к входному проему сбоку по тропинке, идущей по краю леса. Осторожно добравшись ко входу в штольню, моравы внезапно разом начали что-то кричать в проем на своем языке. А сам виконт, подойдя к нам с Дороховым, объяснил, что они пытаются растолковать тем австрийским стрелкам, которые засели внутри, что они приняли за французов русских разведчиков.

Довольно долго никакого ответа изнутри штольни не было. Но и стрелять оттуда прекратили. А потом наконец-то донесся голос. Причем, он явно принадлежал русскому человеку и достаточно молодому.

— Если вы русские, так извольте и говорить по-русски! — выкрикнул неизвестный из темноты.

— Вы кто такой будете? — крикнул Дорохов.

— Я гусарский корнет Василий Жирков. А вы кто? — прокричал человек из штольни.

Федор выглядел остолбеневшим, тихо пробормотав:

— Не может такого быть… Неужели там внутри Васька? Вроде голос его…